Двести третий день зимы - Ольга Птицева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Радионов жил рядом с институтом. Как-то так получалось, что почти все профессора со временем стекались в этот район и по сути постоянно находились на работе, даже когда отправлялись за вечерним бокальчиком вина в небольшой ресторан на углу улицы. Его Нюта миновала, опустив голову. Вывеска «закрыто» на пыльных дверях не внушала оптимизма. И с каждым шагом его у Нюты становилось все меньше.
– Кто? – спросил Радионов в домофон.
Нюта назвалась. Домофон поскрипел и отключился, дверь нехотя открылась. Грязь хлюпала, пока Нюта поднималась по ступенькам – отключенный лифт стоял на первом этаже. Радионов ждал ее в дверях, сухо кивнул и пропустил внутрь.
– Здравствуйте. – Нюта замешкалась, оглядываясь.
Чистота прихожей бросалась в глаза. На крючках вешалки висела только одна зимняя куртка Радионова, в обувнице стояли его вычищенные до блеска ботинки. Коврик определенно пропылесосили, а зеркало оттерли от случайных следов пальцев. Нюта повесила свой пуховик, разулась и на цыпочках пошла за Радионовым в комнату. Там тоже было убрано. Шторы раздвинуты, полки освобождены от сентиментальной мелочовки, взбитые подушки разложены на застеленном диване. Радионов сел у рабочего стола и послушно сложил руки на коленях.
– Вот, прибирался всю ночь, – сказал он. – Нужно было чем-то время занять.
Что он не спал, Нюта и так поняла. Под глазами у него залегли темные пятна, морщины сгустились и сделались глубже. Он недавно помыл голову, и влажные волосы распадались на прямой пробор. Тревога мелким колебанием поднялась в Нюте от колен к горлу.
– И сумку собрал, – продолжил Радионов. – Не знаю только, что с собой надо туда брать. И ведь не погуглишь…
– Туда? – растерянно переспросила Нюта, а потом обернулась к двери и увидела черный дорожный баул. – Вы куда вообще? Вы чего?..
– Нюта. – Радионов наконец посмотрел ей в глаза. – Они поняли, что о нарциссах я им соврал. Конечно, никто их в сугроб не засовывал, конечно, они там выросли. Это любому дураку понятно, зря я понадеялся. А теперь меня заберут. Возможно, днем, возможно, ближе к вечеру. Уже звонили, велели никуда из дома не выходить. Они и за домом, наверное, следят. Я тебя не стал бы просить приехать, но это важно. Если что, скажешь, дела передавал. – Он вдруг неловко засмеялся и прикрыл рот ладонью. – В некотором роде это так и есть.
Язык мгновенно прилип к нёбу. Нюта встала, зашла в безукоризненно убранную кухню, налила воды из-под крана, выпила медленными глотками, поставила стакан обратно на сушку. Вспомнила, как старательно мыла посуду дома. И вода чуть было не двинулась обратно от внезапного приступа тошноты. Это, наверное, исторический рефлекс – убираться, понимая, что тебя скоро заберут. Не оставлять после себя жизнь и след.
– Ты извини, пожалуйста. – Радионов возник в дверях. – Но у нас времени нет совсем.
Нюта прислонилась к подоконнику.
– Это все глупости, – сказала она. – Никто вас не заберет. Пугают просто.
– Ну, значит, у них уже получилось и скоро отстанут. – Радионов вымученно улыбнулся. – Но ты меня выслушай, пожалуйста.
Нюте хотелось убежать. В последние дни это желание посещало ее с назойливым постоянством. Заткнуть уши, закрыть глаза, выскользнуть из необходимости поддерживать сложные разговоры и оказаться где угодно, только не здесь. Но из раза в раз Нюта оставалась. В комнате, в квартире, в городе, в зимовье, в стране. Оставалась из жажды тепла. Из любви. Из страха. Из отсутствия сил. По разным причинам, но с единственным исходом.
– В институте сейчас начнется, – заговорил Радионов, опершись рукой об обеденный стол. – Трясти будут всех, тебя особенно. Но ты не пугайся. И вмешиваться даже не думай. Скажешь, что не знаешь ничего. Что я тебя к делу не допускал…
– Да к каком делу? – взорвалась Нюта, хотя и так понимала к какому.
– Синицына. – Радионов поморщился. – Послушай меня, очень прошу. И не перебивай. К делу я тебя не допускал, подписей твоих нигде нет. Скажешь, что не знала ничего. Но! Если надавят, все вали на меня. Со всем соглашайся. Поняла? Им доказательства не нужны, они и так уже все решили. Ты хуже мне не сделаешь, а себя защитишь. Ясно?
– Нет. – Нюта покачала головой. – Вы тут засели, ерунду какую-то в голову себе вбили и сидите. Вы вообще слышите, что несете?
Радионов выпрямился, шагнул к ней. От него пахло мылом и куревом. Похоже, не только она приворовывала экспериментальный табак из лаборатории.
– Я говорю то, что знаю. Но это не главное. Вот что главное. – Он затравленно обернулся, словно в дверях кухни уже стояли холодовики, и достал из кармана пиджака пластиковую карточку.
– Это что? – Нюта уставилась на цифру 42, написанную маркером на малярном скотче, которым была неряшливо облеплена карта.
– Ключ от ячейки на Восточном вокзале. – Радионов сунул карточку Нюте. – На, убери подальше, никому не показывай. В ячейке – луковицы.
Нюте понадобилось некоторое время, чтобы осознать услышанное. Луковицы? Какие такие луковицы? И почему таким тоном? Подумаешь, луковицы…
– Те самые луковицы? – выдохнула она.
Радионов покачал головой.
– Нет, те самые у меня не получились. У моих не хватает сил. Плюс три… Ну, плюс один! И все, никаких всходов.
– Плюс один! – Нюта потянулась и сжала карточку в пальцах. – При обычных плюс девяти?
– Я постарался.
– Для холодовиков?
Радионов закрыл лицо ладонью, постоял так немного.
– Нет. Для тех, кто хочет напомнить им, что весна еще наступит.
В кухне стало так тихо, что Нюта услышала, как у нее урчит в животе. Следовало позавтракать. Остаться дома, а не переться к Радионову, чтобы вести беседы, за которые можно присесть в морозильную камеру. Нюта уже знала, как та выглядит снаружи. И шансы увидеть ее изнутри увеличивались день ото дня.
– Передай им, Нюта. – Радионов безвольно опустил руки вдоль тела. – Это так важно, чтобы ты передала. Вот номер, я к карточке скотчем приклеил. Просто забери луковицы из ячейки, позвони им и передай. Мне больше некого попросить.
Глаза щипало невыносимо. Нюта утерлась рукавом; не глядя на Радионова, спрятала карточку в карман плотной байковой рубашки. Когда-то Славик носил в нем то пару
