Честный проигрыш - Айрис Мердок

— Согласен, что чувствовать себя нравственным утешительно, но ведь и чувствовать, что тебя судят по справедливости, тоже утешительно.

— Почему ты говоришь «но»? — в упор глядя на Руперта, спросил Джулиус. Он оттолкнул свой стул в сторону и ходил теперь из угла в угол. — Это — самое лучшее утешение, да, самое, самое лучшее.

— Оно утешило бы и тебя? — понаблюдав за ним, спросил Руперт.

Остановившись, Джулиус посмотрел ему в лицо:

— Слушай, Руперт. Если б существовал идеально справедливый судия, я целовал бы его стопы и на коленях принимал любое наказание. Но все это только слова и ощущения. Справедливого судии нет, и даже попытка представить его себе пуста и бессмысленна. Она иллюзорна, Руперт, она иллюзорна.

— В судию я не верю, — проговорил Руперт, — но в справедливость верую. Подозреваю, что и ты веришь тоже, иначе не горячился бы.

— Нет-нет, если нет судии, то нет и справедливости, а судии нет, говорю тебе, нет.

— Хорошо, хорошо. Выпей еще немного виски.

— Что ж… Наша беседа доставила мне большое удовольствие. — Джулиус, стоя, смотрел на сидящего Руперта. Он уже улыбался, глаза спрятались в складках век. — Нет-нет, больше не надо. Кроме того, мне пора. Надеюсь, не утомил тебя. Нет, пить я больше не буду, надо приглядывать за организмом. «Стоит ли жизнь того, чтобы жить? — Зависит от печени». Это любимая шутка Фрейда. Спокойной ночи, дружище.

После того как Джулиус ушел, Руперт долго сидел, обдумывая все сказанное. Говорил Джулиус всерьез, смешивал шутку с серьезностью или вообще шутил? Ответить на этот вопрос было трудно, может быть, Джулиус и сам не смог бы. Руперт глянул на стопку желтых блокнотов, в беспорядке разбросанных любопытствующей рукой Джулиуса. Верно ли, что, написав десятки тысяч слов, он так и не коснулся основ многих положений? Голова была тяжелой, мысли путались. Верно ли, что он считает себя носителем нравственности? Хотя, в конце концов, почему бы ему и впрямь не считать себя и правдивым, и щедрым, а свое поведение — отвечающим нормам благопристойности? Его жизнь упорядочена и открыта. Видеть это — вовсе не означает притязать на ореол святости. А разница между добропорядочной и разболтанной жизнью, как там ни говори, существует. Руперт отхлебнул еще виски. Он был смущен и встревожен. Встав наконец, чтобы пойти в постель, он вдруг осознал, что проблемы бедняги Джулиуса связаны с отсутствием философского образования. Когда естественники берутся говорить о философии, они всегда склоняются к чрезмерному упрощению. В ожидании Хильды он лег и принялся читать Пруста.

19

— О, Джулиус, привет, — сказала Морган. — Надеюсь, разговаривать нам позволительно?

— Почему бы и нет? Очень приятно видеть вас, миссис Броун.

Они случайно столкнулись на выставке современной скульптуры в галерее Тейт. Морган внезапно пришла в смятение и только секунду спустя поняла, что оно связано с мелькнувшими в толпе плечами и блеклой шевелюрой Джулиуса.

— Ты здесь уже давно? — Морган обмахивалась каталогом. — Мне кажется, все это очень интересно.

— «Интересно»! Не понимая чего-то, люди считают себя обязанными сказать именно это. Такое подходящее уклончивое замечание.

— А ты готов высказаться, не уклоняясь?

— Да. Все это абсолютный хлам. А только погляди на всех этих идиотов, взирающих на него с полным почтением. Нет, род человеческий неисправимо глуп.

— Пусть так, я не собираюсь отстаивать эти вещи, — рассмеялась Морган. — Сколько народу! Я едва дышу. Давай отсюда выберемся и посмотрим что-нибудь из настоящего.

Пробравшись сквозь толчею, они попали в просторную и высокую длинную галерею.

— Вероятно, еще слишком рано пойти куда-нибудь выпить?

— Да.

— Тогда давай посмотрим Тернера. Мне надо поговорить с тобой.

— Пожалуйста.

В зале Тернера не было ни души. Морган уселась напротив одного из интерьеров Петворта, и Джулиус, немного побродив, сел рядом.

— Как успокаивают картины великих художников, — сказала Морган. — Я люблю позднего Тернера. Смятение страсти, усмиренное идеальной неподвижностью. Примитивная энергия, таинственно превращенная в пространство и свет.

— Гм.

— Ты не любишь Тернера?

— Не особенно. Он безнадежно вторичен. Всегда кому-то подражает. Пуссену, Рембрандту, Клоду. Не мог закончить ни одной картины, не испортив. Был чересчур высокого о себе мнения. Ему бы остаться скромным жанристом, это примерно то, на что он тянул. А так его картины, к сожалению, очень похожи на его стихи.

— Я не знала, что он писал стихи.

— Писал. Этакие претенциозные вирши.

— Но ведь вообще-то ты любишь живопись? Помню, когда мы были в Вашингтоне…

— Некоторые картины доставляют своеобразное удовольствие. Но вообще все это так эфемерно.

— Что «все»?

— Легенда о великом европейском искусстве и великой европейской литературе. Мусор, который мы только что видели, наглядное тому подтверждение. Пройдет лет сто, и никто уже больше не будет помнить о Тинторетто и Тициане.

— Надеюсь, ты не прав. Ты получил мое письмо, Джулиус?

— Да. Боюсь, что я мало понял. Предполагалось, что пойму? Оно было довольно длинным. Я не уверен, что дочитал до конца.

— Я наконец-то разобралась в себе.

— Если это действительно так, достижение крупное.

— Став взрослой, я все время попадала то в одно, то в другое рабство. Глупейшие влюбленности шли одна за другой. Потом возникли идеи, связанные с Таллисом. Потом ты…

— Я понял, что сейчас начинается некая новая эра.

— Да, мне вдруг открылось, каково это — чувствовать себя свободной.

— Поздравляю.

— Не будь занудой, Джулиус. Я неожиданно поняла, какое это счастье — любить свободно. И знаешь, кто дал мне это увидеть? Питер.

— Кто такой Питер?

— Питер Фостер, сын Хильды и Руперта. Ты его знаешь.

— Да, разумеется.

— Он очень интересный мальчик.

— Очень. Не делает ничего и живет неизвестно на что.

— Получает от Хильды кругленькие суммы. Только не говори Руперту, это секрет. В октябре он вернется в Кембридж. И уговорила его на это — я.

— В самом деле? Должен признаться, меня эти юнцы вгоняют в скуку.

— Питер безумно влюблен в меня. Это ужасно.

— Не притворяйся, что тебе это не нравится.

— Почему же, конечно, нравится, но и смущает. Но в любом случае, я неожиданно поняла, как прекрасно любить сразу многих, любить не судорожно, а свободно и невинно. Именно это я почувствовала с Питером — невинность. А ведь с тех пор как я выросла, я ее потеряла.

Она замолчала. Джулиус посмотрел на часы. Морган боролась с неуместным желанием прикоснуться к нему: потянуть за рукав, ущипнуть, толкнуть. Но теперь в зале были и другие посетители.

— Ну, Джулиус?

— Не понимаю, что ты хочешь от меня услышать. Ты вечно стремишься заставить людей участвовать в придуманных тобой пьесах. Мне кажется, что сейчас ты глупо эмоционально взвинчена. Почему бы тебе не заняться работой? В Диббинсе, несмотря на активную половую жизнь, это тебе вполне удавалось.

— Работа придет позже. Сначала я должна хорошенько в себе разобраться. Должна научиться любить той любовью, которая мне открылась. Ведь раньше я этого никогда не пробовала.

— Лучше поговори об этом с Рупертом. Ему это гораздо ближе, чем мне.

— Как я понимаю, у тебя был серьезный спор с Рупертом. Он не хочет признаться, но, кажется, очень расстроен.

— Не выношу изворотливый оптимистический платонизм англиканского толка. Все эти чувствительные умы на самом деле интересуются только своими рефлексиями.

— Понимаю, что ты имеешь в виду. Жизнь Руперта всегда, даже во время войны, складывалась легко. Но я уверена, что в сложной ситуации он будет великолепен. Тогда, «когда Гатлинг в осаде и Полковник убит».

— Не знаю, что ты цитируешь. Вероятно, какой-нибудь мрачный панегирик британскому империализму. Понятия не имею, как будет поступать Руперт, когда Гатлинг в осаде и Полковник убит. Я говорил исключительно о его высокопарном теоретизировании.

— Руперт, конечно, слишком доволен собой. Но у него и достаточно оснований быть довольным. Удачлив в делах, удачлив в браке. Хотелось бы только, чтобы они с Хильдой поменьше выставляли это напоказ.

— Мне отвратительны все эти демонстрации семейной жизни, — сказал Джулиус.

— И все-таки согласись, Джулиус, что тебе нравилось жить со мной в лесном доме. А ведь это была почти семейная жизнь.

— Да, она мне, безусловно, нравилась.

— Почему же ты так изменился?

— Людям свойственно уставать. Я, например, устал от этого разговора.

— Не думаю, что ты когда-нибудь по-настоящему любил меня.

— Это одна из тех фраз, что свойственны женщинам, вызывают тошноту у мужчин и подтверждают, что женщины все-таки низшие существа. Теперь что случилось?