Инес души моей - Исабель Альенде

Агирре заглянул к нам через дверь, не слезая со своего скакуна, весь в крови с головы до стремян, и крикнул, что приказал покинуть все дома, кроме тех, что вокруг площади: эти дома мы должны приготовиться защищать до последнего вздоха.

— Спешьтесь, капитан, я обработаю вам раны! — взмолилась я.

— На мне ни царапины, донья Инес! Принесите воды тем, кто на площади! — крикнул он, бросив на меня грозно-веселый взгляд, и ускакал. Когда он развернул коня, стало видно, что у животного тоже кровоточил бок.

Я приказала нескольким женщинам нести воду и лепешки солдатам, без передышки бившимся с самого рассвета. Мы с Каталиной сняли с тела Лопеса доспехи, и я надела на себя его окровавленные кирасу и кольчугу. Не найдя свою, взяла его шпагу и вышла на площадь. Солнце уже начало клониться к западу, было, наверное, часа три или четыре пополудни; я подсчитала, что битва должна была длиться уже больше десяти часов. Я оглянулась вокруг и поняла, что Сантьяго горит со всех сторон и все, что в течение месяцев строилось потом и кровью, разрушено в одночасье, вместе с мечтой колонизировать долину. Тем временем Монрой и Вильягра вместе с оставшимися в живых солдатами отступили и сражались на площади, которую с четырех сторон атаковал неприятель и плечом к плечу защищали все наши люди. Из построек сохранились только церковь и дом Агирре, где мы держали семерых пленных касиков. Дон Бенито, черный от пороха и сажи, сидя на своем табурете, методично стрелял, тщательно целясь, прежде чем нажать на курок, будто охотился на перепелов. Янакона, который раньше заряжал ему аркебузы, недвижно лежал рядом на земле, а на его месте стояла Эулалия. Я поняла, что она весь день ни на минуту не уходила с площади, чтобы не терять из виду своего любимого Родриго.

Среди шума выстрелов, ржания лошадей, лая собак и гула сражения я ясно расслышала голоса семерых касиков, которые хриплыми криками подбадривали своих соплеменников. Не знаю, что со мной произошло. Я много думала о том роковом дне 11 сентября и пыталась понять тогдашние события, но, полагаю, никто не сможет описать их в точности: у каждого есть своя версия, смотря по тому, что именно ему выпало пережить. Дым был густ, суматоха — ужасна, шум — оглушителен. Мы в исступлении дрались за собственные жизни и обезумели от крови и жестокости. Я не могу вспомнить в деталях все то, что делала в тот день, поэтому мне приходится полагаться на рассказы очевидцев. Но я помню, что не боялась ни мгновения: ярость поглотила все остальные чувства.

Я посмотрела в сторону темницы, откуда слышались крики пленников, и, несмотря на дым, совершенно ясно увидела своего мужа, Хуана де Малагу, который следовал за мной по пятам и мучил меня с самого выезда из Куско. Он стоял, опершись на косяк двери, и внимательно смотрел на меня своими грустными глазами неприкаянной души. Затем он сделал мне жест рукой, будто подзывая к себе. Я прошла между солдатами и конями, какой-то частью сознания оценивая масштабы катастрофы, а другой — повинуясь немому приказу своего покойного супруга. Темницей служила обычная комната на первом этаже дома Агирре, а дверь ее состояла из нескольких досок с засовом снаружи. Ее охраняли два молодых стражника, которым было приказано защищать пленников даже ценой собственных жизней, ведь эти касики были нашим единственным козырем для переговоров с неприятелем. Я не остановилась просить у них разрешения войти, а просто оттолкнула их и отодвинула тяжелый засов одной рукой: мне помогал Хуан де Малага. Стражники последовали за мной внутрь, не пытаясь ни остановить меня, ни понять моих намерений. Свет и дым проникали в темницу сквозь щели, и дышать там было тяжело; от пола поднималась розоватая пыль, делая сцену слегка расплывчатой, но я ясно разглядела семерых пленников, прикованных к толстым бревнам, рвавшихся с цепей, как черти в аду, и кричавших, что есть силы, призывая своих соплеменников. Увидев, как я вхожу в сопровождении окровавленного призрака Хуана де Малаги, они замолчали.

— Убейте их всех! — приказала я стражам искаженным до неузнаваемости голосом.

И пленники, и стражи замерли от ужаса.

— Убить их, сеньора? Но ведь это губернаторские заложники!

— Убейте, я сказала!

— Как нам это сделать? — испуганно спросил один из солдат.

— Вот так!

Тут я обеими руками подняла над головой тяжелую шпагу и, вложив в удар всю свою силу и ненависть, обрушила ее на касика, который был ближе всего ко мне, и разом отрубила ему голову. Удар был такой сильный, что я не удержалась на ногах и упала на колени; поток крови брызнул мне в лицо, а голова индейца покатилась к моим ногам. Дальнейшее я помню плохо. Один из стражников потом уверял меня, что я так же отрубила головы остальным шестерым заложникам, а другой рассказывал, что дело было не так и это они с товарищем закончили начатое мной. Впрочем, это не важно. Главное, что через пару минут на земле лежали семь мертвых голов. Да простит меня Господь.

Я схватила одну из них за волосы, выбежала на площадь огромными прыжками, взобралась на баррикаду из мешков с песком и бросила свой ужасающий трофей в воздух с невиданной силой. Страшный победный крик поднялся из недр земли, прошел сквозь все мое тело и вырвался, дрожа, как раскат грома, из моей груди. Голова несколько раз перевернулась в воздухе и упала посреди толпы индейцев. Я не задержалась посмотреть, какой эффект это произвело, а бросилась обратно в темницу, схватила еще две головы и запустила их в противоположную сторону площади. Кажется, оставшиеся четыре головы мне принесли стражники, но я в этом не уверена: может, я сама побежала за ними. Я точно знаю только, что у меня нашлись силы, чтобы запустить их в воздух. Еще прежде, чем последняя голова упала на землю, странная неподвижность объяла площадь, время будто замерло, дым рассеялся, и мы увидели, как индейцы в ужасе молча начали отступать, на шаг, два, три, а потом, толкаясь, бросились бежать по тем самым улицам, которые только что захватили.

Прошло много времени, а может быть — всего одно мгновение. Внезапно на меня навалилась усталость, кости стали как ватные, я очнулась от кошмара и осознала, какое ужасное преступление я совершила. Я увидела себя такой, какой меня видели люди вокруг: косматая дьяволица, залитая кровью, осипшая от крика. Ноги у меня подкашивались. Я почувствовала на талии руку Родриго де Кироги, который поднял меня, прижал к своей закованной в доспех груди и увел с площади. Очевидцы произошедшего были глубоко поражены и стояли в оцепенении.

Сантьяго, столица Новой Эстремадуры, был спасен, хотя от города остались только обгоревшие бревна и кучи обломков. От церкви виднелось только несколько свай; от моего дома — четыре закопченные стены; дом Агирре более или менее сохранился, а все остальное превратилось в пепел. Четверо солдат погибли, а оставшиеся в живых были ранены, некоторые — тяжело. В сражении погибла половина наших янакон, а еще пятеро умерли через пару дней от заражения ран и потери крови. Женщины и дети вышли из своего укрытия невредимыми: нападавшие не нашли погреб, где мы спрятали Сесилию с малышами. Семян у нас практически не было — только четыре пригоршни пшеницы.

Родриго де Кирога, как и все остальные, решил, что я во время битвы окончательно тронулась рассудком. Он на руках отнес меня к руинам моего дома, где в импровизированном госпитале все еще кипела работа, и осторожно положил на пол. На лице его была печаль и безмерная усталость. Он попрощался со мной, легко поцеловав в лоб, и ушел обратно на площадь. Каталина с помощью еще одной женщины сняла с меня кирасу, кольчугу и пропитанное кровью платье, в поисках ран, но ран на мне не было. Они помыли меня, как смогли, водой, оттерли мочалкой из конского волоса — ведь тряпок больше не оставалось — и заставили выпить полчашки ликера. После этого меня стошнило розоватой жидкостью, как будто я даже наглоталась крови.

Многочасовой гул битвы сменила мертвая тишина. Люди не могли пошевелиться, падали на землю там, где стояли, и оставались лежать на земле, все в крови, саже, пыли и пепле, пока женщины не стали поить их водой, снимать с них доспехи и помогать подниматься. Капеллан обошел площадь, чтобы осенить крестным знамением умерших и закрыть им глаза, а потом стал переносить к нам в госпиталь раненых, перекидывая их через плечо. Благородный конь Франсиско де Агирре был смертельно ранен, но усилием воли держался на дрожащих ногах до тех пор, пока нескольким женщинам не удалось стащить с него всадника; только после этого животное склонило голову и умерло еще до того, как упало наземь. У Агирре было несколько поверхностных ран, но тело у него оказалось настолько напряжено и негибко, что с него невозможно было ни снять доспехи, ни даже вынуть оружие из рук, так что его пришлось оставить в углу на полчаса, пока к нему не вернулась способность хоть немного двигаться. Потом кузнец пилой отрезал копье с двух сторон, чтобы его можно было вынуть из сжатой руки, и мне с помощью еще нескольких женщин удалось его раздеть, что было непростой задачей, потому что он был огромный и все еще неподвижный, как бронзовая статуя. Монрою и Вильягре, которые были в лучшем состоянии, чем другие капитаны, и распалены схваткой, пришла в голову безумная идея с горсткой солдат преследовать бежавших в беспорядке индейцев, но капитаны тут же обнаружили, что ни одна лошадь не может сделать ни шагу и нет ни одного не раненого солдата.