Тигр в дыму - Марджери Аллингем

Эйврил поднял благородную голову.

— Да, — сказал он. — Несчастная Маргарет!

Горе на мгновение омрачило его черты и исчезло, словно тень от листка на ветру, но было оно такой силы, что Люк, в сущности молодой еще человек, с душевным трепетом открыл для себя существование чувства такой глубины.

Старшего инспектора оно застигло врасплох. Темные пятна проступили на его скулах, и он клял себя за попытку заниматься бессмысленным делом. Ему совершенно не хотелось мучить своего нового друга, чья скорбь по умершей жене, оказывается, все еще так остра. И он окончательно отказался от своей гипотезы о том, что ребенка подменили. Она пришла ему в голову, когда Пайкот рассказывал, какая жесткая эта миссис Кэш. Он кое-что знал о жесткости женщин определенного сорта, тогда-то ему и пришло на ум, что для эгоцентричной вдовы, делающей деньги сомнительным способом, прикрываясь респектабельной репутацией, было бы удобнее, чтобы все вокруг считали, что ее сын умер, чем превращать его в источник постоянной опасности для себя, к тому же ей скорее бы удалось помогать ему втайне.

Сам маневр с подменой осуществить было не так уж просто, думал он, но для женщины, властвующей над таким множеством обнищавших и зависимых от нее людей, не то чтобы вовсе невозможно. Район тут специфический. Он знал некоторых здешних, весьма скользких Дельцов.

Больше всего инспектора интересовали даты. В мае мальчишка попадает в Борстолскую тюрьму и примерно тогда же другого «отсылают за город, потому что он трудный». В январе тот умирает. Однако, если миссис Эйврил и правда видела умершего ребенка, тогда вопрос снимается.

Люк взял со стола разложенные перед ним фотографии разыскиваемого, извлеченные из дела. Они никуда не годятся. Миссис Тэлизмен не вынула ни одной из них из кипы фотокарточек других людей, и Пайкот не мог ее в этом винить. Лицо на них казалось застывшим и безжизненным.

Инспектор пододвинул карточку Эйврилу, который, взяв ее, посмотрел и протянул обратно.

— Вот какую птичку мы ловим, сэр.

— А когда поймаете его, как вы с ним тогда поступите? — впервые лицо старика приняло упрямое выражение, а в голосе послышалась горькая нота. — Произнесете ему приговор, запрете недели на три в тюрьму и в конце концов, думаю, повесите его, несчастного!

Последний эпитет задел за живое дремлющую в душе Люка овчарку справедливости, и ярость, обнаженная и удивительно простодушная, внезапно сверкнула в кристальных глазах.

— Этот человек, — взорвался он, — убил доктора, который пытался ему помочь, ябеду-сторожа, годившегося ему в отцы, женщину-калеку прямо в постели, и еще такого парня, я бы правую руку свою отдал, чтобы он был сейчас с нами. Я зашел сегодня к его матери — и не смог смотреть старухе в глаза! — он был в таком гневе, что едва не заплакал, но не потерял все же контроля над собой и даже сумел произвести впечатление мощи. — Этот человек — маньяк-убийца, — яростно затараторил он. — Он убивает направо и налево. Для него человеческая жизнь не имеет никакой цены и любое живое существо, на свою беду оказавшееся у него на пути, он лишает права на жизнь — и ради чего все это? Ради какого-то сокровища из детской книжки, которое запросто может оказаться не дороже бутылки джина. Он не должен жить. Для него нет места под солнцем. Разумеется, его повесят. Боже мой, сэр, неужели вы против?

— Я? — старик-настоятель изумленно выпрямился. Он наблюдал за неистовством своего нового друга с выражением пронзительного ожидания боли, с тем самым выражением, с каким обыкновенно смотрел на такие знакомые и болезненные операции, как, скажем, удаление зуба. Взгляд его давал понять, что он сочувствует, но отнюдь не разделяет ощущений собеседника.

— Я? — повторил он. — О нет, мой мальчик, я — нет, я против. Я бы ни за что не стал судьей. Я часто об этом думал. До чего же, должно быть, ужасная работа. Сами посудите, — добавил он, когда Люк недоуменно уставился на него. — Как бы надежно ни был застрахован судья всем своим опытом и логикой законов, обязательно случается, — не часто, я знаю, иначе у нас бы вообще не было судей, — когда приходится отвечать на подобный страшный вопрос. Не задавать его, а отвечать самому. И всякий раз ты должен сам себе твердить, в общем-то лишь одно: что все согласны, что черное — это черное, и мой разум говорит мне то же самое, но в душе моей — как я могу знать? — во взгляде, устремленном при этом на Люка, сквозила нескрываемая тревога по поводу подобной перспективы. — Наверное, это и есть самое ужасное в профессии судьи, — продолжал каноник. — Слишком многое зависит от тебя самого. Если же не исходить из собственного мнения, то окажешься бесчеловечным, а мы, конечно же, люди. Я бы безнадежно провалился в этой роли, а вы?

Чарли Люк воздержался от комментариев. Это совсем не та тема, о которой он предполагал рассуждать. В его ясном сознании мелькнула мысль, что старина мог бы с тем же успехом обратиться к нему по-древнегречески.

— Ладно, шеф, — отозвался он. — А вас-то что бы устроило?

— Я думаю об этом целый день, — задумчиво начал Эйврил, усевшись у камина и глядя, как умирающее пламя обращается во прах. Его безмятежное лицо сохраняло то властное и в то же время отрешенное выражение, какое появляется у мастера, с головой погруженного в работу. Позади его всклокоченной головы темнеющий книжный шкаф создавал подобие некоего гобелена приглушенных тонов. И неожиданно в затянувшемся молчании Люк почувствовал, как его инквизиторский пост превращается в обычную школьную парту. Наконец старый священник поднял глаза, и его светлая улыбка разрушила наваждение.

— Я-то ведь занимаюсь чисто технической стороной, — проговорил он, как бы извиняясь, — я не вижу, чем бы я мог вам помочь, кроме разве вот этого, простите мне такое нахальство. Я бы никогда не заговорил о том, что не по моей части, и хотя вы вольны проигнорировать мой совет, он может оказаться полезным именно теперь. Бойтесь гнева. Из всех помех, она наиболее трудноустранимая. Ведь он подобен алкоголю, и главное его зло — что он притупляет остроту ощущений.

Говорил он так искренне, с таким очевидным желанием помочь, что обидеться было невозможно. Люк, ожидавший чего угодно, кроме этого, оказался в полной растерянности. Глаза, глядевшие на него, были не менее проницательными, чем у самого заместителя комиссара.

Эйврил поднялся.

— Вам нужно поесть, прежде чем вы уйдете, — сказал он. — Похоже, эта страна за свои грехи обречена на бессрочный пост, но уж в кладовке-то наверняка что-нибудь найдется. Пойдемте посмотрим!

Люк отказался с искренним сожалением. И не только потому, что и вправду проголодался. Эйврил просто покорил его, и он бы с удовольствием продолжал бы ему изумляться снова и снова, но на Крамб-стрит ждала ночная работа. И старший инспектор незамедлительно устремился в туман, все еще не вполне понимая, какое предупреждение заключалось в той последней, неприятной для него фразе про гнев.

Он не думал о том, что острота его ощущений притупилась, не мог себе даже и представить, где он сделал неверный шаг, хотя был уже почти готов признать, что все-таки пропустил нечто важное. Но тут не было на самом деле его вины. Никто не позаботился предупредить его, что каноник никогда не говорит «несчастный» про человека только потому, что того более нет в живых. Ведь подобное словоупотребление в устах представителя его профессии задело бы Эйврила как бестактное и ошибочное.

Все его домашние знали это так хорошо, что старику настоятелю и в голову не пришло объяснять все это Люку. Когда дядюшка Хьюберт называл кого-либо «несчастным», то это означало, что тот случайно или преднамеренно поступил дурно.

Глава 16

Решение

Каноник отправился удостовериться, что парадное заперто, чем несказанно удивил дежурившего у дверей сержанта Пайкота, и пошел спать, точнее, пошел бы, если бы не мисс Уорбертон, возникшая на его пути с чашкой дымящегося молока.

Она была в неглиже, но так настроилась не смущаться, что даже впала в некоторую игривость, не вполне уместную в данных обстоятельствах.

— А, вот и вы, старый бражник! — заявила она громко. — Засели неизвестно где и болтаете себе с полисменом. Вот, возьмите-ка и выпейте до дна! Я туда кое-что добавила, чтобы вы поспали, потому что если не выспитесь как следует, вы завтра совсем вымотаетесь, и Бог знает что еще может быть, если только пронесет сегодня!

Эйврил взглянул на ее доброе простоватое лицо — в ее смягчившихся вдруг чертах вспыхнул румянец затянувшейся юности — и благодарно улыбнулся. Как бы ему хотелось, чтобы хоть одна из его сестер хоть чуточку ее напоминала! Милая Десятичная Точка! Как она к нему добра!

Он высокопарно поблагодарил ее за молоко, пить которое вовсе не собирался, но все же осторожно понес его в свою спальню, находившуюся на втором этаже позади маленькой гостиной, в то время как она остановилась в дверях, умирая от желания поболтать, но не смея переступить порога.