Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

— Они об этом как раз и пишут, — мрачно буркнул директор.

Он вынул листок из стопы, лежащей под рукой, и протянул Нефедову. Тот взял листок, долго и торопливо хлопал по карманам в поисках очков, нашел их в нагрудном кармашке своей рубахи, прочитал письмо и, сняв очки, поднял на директора ясные глаза.

— Почему мнет? — спросил директор.

— Они мягкие, — вдруг тонко запел Нефедов голосом, перехваченным спазмом, — клубни…

— Жестче не станут.

— Да уж, — согласился Нефедов.

— Когда перестанет мять? Охрименко сказал, это один из ваших узлов…

Нефедов снова поднял опущенные было глаза.

— Может, завтра. А может…

— И не завтра? — с ухмылкой спросил Павел Семенович.

— Ну конечно! — обрадовался Нефедов. — Разве скажешь, когда оно придет!.. — слов не хватило, и он всплеснул руками.

— Что — оно? — спросил между тем директор, автоматически дергая уголочком рта.

— Решение…

— Может, мы срок взяли укороченный? — издевательски продолжал директор, и уголок его кривого рта приоткрылся в усмешке, а Нефедов махнул рукой:

— Это дело обычное… — но заметил язвительность собеседника, угрожающую хмурость в изломе его белых бровей, вставших домиком, и поспешно прибавил, что короткий срок — это даже хорошо, потому что всех мобилизует.

— А вас — как? — спросил директор.

— Я давно мобилизованный! — ответил Нефедов. — Я об этой недоделке думаю все дни… И ночи! Спросите Веру…

— Какую Веру?

— Мою жену… — сказал Нефедов.

— Она знает, о чем вы думаете? — капельку смягчился директор.

— Догадывается, — скромно потупился Нефедов, и короткая лирическая оттепель в директорских глазах снова сменилась гневом, он положил обе ладони на стекло своего большого стола и спросил:

— Вам можно верить?

Нефедов испуганно вздохнул:

— До сих пор верили…

— Вот поэтому мы и командируем вас в совхоз!

Нефедов остановил на директоре взгляд, в котором чувствовался все тот же вопрос: «А зачем?» А директор вдруг устал и тише договорил под этим взглядом:

— Я не первую машину, слава богу, сдаю. Мне тоже можно верить. — Он снова отошел к солнечному, сверкающему окну — от тяжкой стопы бумаг на столе, от нефедовских глаз и, стоя к тому спиной, договорил решительней и бескомпромиссней: — Машина будет! Ну, может быть, не к формальному сроку, а… чуть-чуть! Но — мир с заказчиком. Бросьте свой талант на борьбу за мир! — пошутил директор. — Им нужна сквалыжная переписка или хорошая машина? Вы поедете и докажете, что она хорошая! Ясно?

Нефедов шмыгнул носом и ответил:

— Пошлите лучше Охрименко!

— Ну! — сказал директор, глаза которого зажглись ястребиной свирепостью, едва он повернулся к Нефедову. — Это уж мы сами знаем, когда, кого и куда посылать! Без хорошей бумаги не возвращайтесь. Всё!

В конце рабочего дня окрестности завода оглашались трамвайными трелями. То ли заботливые трамвайщики в этот час подавали к заводу дополнительные поезда, чтобы быстрей развезти людей по домам, то ли вагоновожатые отчаянно звенели в свои звонки на всякий случай, потому что на трамвайных путях появлялись вереницы не очень внимательных пешеходов, безостановочно льющихся по мостовой.

Пришлось наслушаться этих звонков, потоптаться у заводских ворот, перед которыми, среди цветов, на вершине клумбы красовалась одна из бетонных фигур, перековывающих мечи на орала. И улица уже поутихла, когда из-за бренчащего турникета проходной выкрутился наконец Охрименко, высокий, худой, в своих простецких очках на утомленном лице.

Час назад, выйдя от директора, Нефедов сунул голову в кабинет инженера проекта, по которому создавалась новая свеклопосадочная машина, и сразу понял, что к Охрименко не пробьешься. В кабинете было много и людей, и сигаретного дыма. Ждать в коридоре? Стало жалко времени, и он вернулся в цех, к злополучной машине, а уж после работы устроился всерьез, у проходной.

Инженерный состав выработал моду — на завод и с завода не ездить, даже если завелось собственное авто, а ходить пешком. Для здоровья. У Нефедова авто не завелось и пока не ожидалось, он ходил пешком — «шлепал» — летом и зимой, в сандалетах или теплых, хотя и дешевых, сапогах, но комплекции это — увы — не помогало. И первая фраза, которую он обронил, прошагав полквартала рядом с Охрименко под цепочкой призаводских, слегка подпаленных с солнечной стороны акаций, была такая:

— Ты… можешь идти потише? А?

— Ну, — спросил Охрименко, сбавляя ход.

— Кто меня… директору рекомендовал… в совхоз?

— Я.

— А зачем?

Он говорил с другом и был удивлен недоброжелательностью ответа, которой не спишешь за счет усталости:

— А затем, что хватит тебе околачиваться возле людей, которые и работают и действуют. Устроился!

— Я действую на работе, — наивно отозвался Нефедов, вытаращив светлые глаза.

Охрименко остановился, сложил руки на груди и глянул на него сверху вниз:

— Кроме работы есть еще общественная жизнь. На нас давят! Ты от всего этого изолировался, Юра, — Охрименко посмотрел на своего мешкообразного спутника, пригнувшего плечи. — А пришел твой час. Не отвертишься. Надо, брат, встряхнуться и дуть!

— С чем же я подую? — дрогнувшим голосом спросил Нефедов. — Если бы машина была готова…

— Тогда и дуть незачем!

— А сейчас зачем?

— Заводу важно получить премию, — цокнув языком, сказал Охрименко. — Не ради самой премии, учти. А чтобы избежать накручивания…

— Значит, чтобы заказчик одобрил машину… и подписал акт… Для этого посылают?

— Надобно, — развел руками Охрименко, невесело усмехаясь, и дотолковал Нефедову, что, в сущности, ему не предлагают ничего преступного. На заводе — не халтурщики. Машина будет. Без всякого обмана. — Верно, человек ты не бойкий… Не бойкий, но весьма положительный. Тебе скорей поверят. Сейчас бойких не очень любят…

— Поезжай ты в совхоз, Борис, а я здесь… — и Нефедов покрутил руками, как будто разматывая что-то, пытавшееся опутать их, а потом прижал одну к сердцу. — Мое дело — машина! Ни в чем я больше не разбираюсь…

— Если бы она одна была! — вздохнул над его головой Охрименко. — Их еще несколько на моих плечах. Есть угроза, что год, увы, завершится плохо. И становится эта угроза все реальнее. Не могу я отлучаться…

— Ну, тогда пусть едет сам директор…

— Даешь!

— Почему надо упрашивать, чтобы приняли недоделанный агрегат? А потом — дотягивать. Гробить лишние средства, благо не свои… Выигрываем месяц или три, а проигрываем качество на годы!

— Все это ты и пел директору?

— К сожалению, голос защемило. Куда мне!

До угла прошагали молча. На углу девушка в белом халате, сидя за сатуратором с газировкой, читала какую-то бесконечно интересную книгу.

— Давай тяпнем? — предложил Нефедов и щедро заказал два с сиропом, девушка наполнила стаканы, не отрываясь от книжки и не глядя на покупателей, а Нефедов вытер губы и задумчиво обронил, когда пошли дальше: — Что тебе про меня сказал Павел Семенович?

— Форменный ребенок. То ли впал в детство, то ли еще не выпал из него!

— Чепуха! А еще?

Они остановились у каменного двухэтажного дома, в котором, между прочим, и жил Нефедов с женой Верой, сыном Женькой и бабушкой Марьей Андреевной. Не во всем доме, конечно, а в одной из его квартир, собственно даже в одной из его комнат, на первом этаже. Дом был немолод, но еще крепок, отдавал чем-то купеческим, сундучным, выглядел на редкость неприветливо даже и летним днем, отодвинувшим сумерки.

— А еще, — закончил Охрименко, — такое сказал, Юра, что завтра хватай командировку и — на поезд. Не валяй дурака. То есть не мудри!

Каждый день его был нелегок, но по-своему радостен — бог знает отчего! — и он не замечал этой облупленной двери, на которой потрескалось множество слоев вишнево-коричневой первомайской краски, не чувствовал чертовски тугой пружины при входе в подъезд…

А сейчас взгляд его поймал наплывы краски, прятавшей старые лишаи, а рука поборолась с пружиной — другую, что ли, поставили, как же будет справляться с ней Женька? А может, она давно стоит, эта пружина, и Женька давно с ней справляется — как-никак восьмой год, в школу пошел.

Домашние заботы с годами не убывали, и ему, искренне довольному своей судьбой семейному человеку, за пределами завода вполне хватало этих самых забот. Восторгов и огорчений с сыном, как-то в один миг добежавшим до школьного порога. А беспокойства о самочувствии бабушки? Марья Андреевна была интеллигентной старушкой, пережившей не одну войну, но вносившей в этот дом, как ни странно, музыку. Каждую неделю — на девятом-то десятке! — она не ленилась ходить в фирменный магазин за новыми пластинками, подолгу надевая для этого модную шляпку перед зеркалом и забывая на столе деньги, безмолвно предлагаемые ей Верой или Нефедовым.