Атаман - Валерий Поволяев

— Весь внимание, вашбродь, — проговорил дядька Черномор хриплым голосом.

— Чаю покрепче, погорячее, Лукич. И меду, который сегодня привезли... И, разумеется, свежие бублики.

Через пять минут стол был накрыт.

— В ресторане, право, было бы лучше, — проговорил Греков и поспешно отвел взгляд от Маши в сторону: во рту у него внезапно сделалось сухо, и он остро позавидовал атаману, обладающему таким богатством.

— Я же вам сказала — я начала ненавидеть рестораны.

— Простите, сударыня. — Греков, не поднимаясь с места, прямо под столом лихо щелкнул каблуками...

Маша рассмеялась звонко; вид у нее был, будто у расшалившейся гимназистки. Впилась крепкими чистыми зубами в бублик.

— Вы медом бублик намажьте, — посоветовал Греков, — медом. Не скромничайте, берите больше! Не жалейте! Мы тут пасечника одного в тайге ковырнули — меда на целый год хватит.

У Маши улыбка сползла с лица, и она произнесла растерянно:

— Да?

Греков все понял, замотал протестующе рукой.

— Только вы не подумайте, что мы его — того, — Греков приставил указательный палец к виску, — ни в коем разе. Пусть живет медведь. А вот мед, выражаясь модным большевистским словечком, реквизировали.

Маша подцепила ложкой большой кусок янтарно-воскового засахаренного меда, положила его на бублик, вновь впилась в бублик зубами. Похвалила:

— Вкусно!

— В контрразведке все вкусно,— похвастался Греков, — даже плеть из сыромятной кожи, если ее намазать медом.

Он подсел ближе к Маше, шумно втянул ноздрями воздух — от Маши исходил дух чистоты, каких-то сухих трав, хорошего мыла, еще чего-то, у Грекова под сердцем шевельнулась далекая боль, и он неожиданно подумал: а может, один раз надо сделать так, чтобы покушение на атамана удалось? А? Есаул протестующе покрутил головой.

— Вкусно, — вновь похвалила мед Маша.

— Скажите, Маша, — вкрадчивым голосом произнес Греков, — атамана ведь часто не бывает дома...

— Верно, часто, — подтвердила Маша.

— И чем же вы занимаетесь в это время?

— Я? — Лицо Маши обрело растерянное выражение. — Ну-у... Иногда шью, иногда пою, иногда играю на гитаре...

— Иногда выпускаете из Читинской тюрьмы заключенных.

Маша засмеялась:

— Да, иногда выпускаю из тюрьмы заключенных и замечу, занятие это — интересное.

— Стоп! — Греков поднял указательный палец. — Как же мы с вами забыли про сладкое китайское вино?

Маша засмеялась снова:

— Доставайте ваше китайское вино. Если вы настаиваете.

— Настаиваю.

Выпив две стопки вина, Греков осмелел еще более.

— Маша, вы прекрасны, — пробормотал он, с трудом раздвинув губы. — Похоже, я в вас влюбился...

— Стоп! — Маша предостерегающе подняла указательный палец — повторила жест есаула. — Не переступайте через запретную черту.

Однако Греков не обратил на предупреждение внимания, поскольку полагал: контрразведке дозволено все. А у Маши оказалось хорошо развито чувство опасности, она разгадала мысли Грекова. Чай в контрразведке действительно был горячим и вкусным. И вино было вкусным. И мед. И бублики свежие. Не хотелось все это терять...

Конрразведки Маша совершенно не боялась. И те разговоры, что ходили по Чите, что здесь, мол, клещами выдирают у людей ногти и зубы — сущая ерунда. Ну никак не могут в этом чистом уютном кабинете, с домашней зеленой лампой, с изразцовой печью, за которой мирно шуршат тараканы, ломать людям пальцы и выдирать изо рта зубы.

— Я пью за контрразведку. — Маша подняла стопку.

— А от чего стопка пустая? — Греков потянулся к пузатой, отлитой из толстого розового стекла бутылке. — За контрразведку не стопкой надо пить, а целым стаканом, Маша.

— Стаканом — не умею.

— Я могу научить.

— Ну-ну. — Маша усмехнулась, лицо ее внезапно исказилось, сделалось незнакомым, чужим, но Греков этого не заметил, все его естество было подчинено единственному желанию, он был таким же уязвимым, что и все люди. Напрасно говорят, что контрразведчики — это особая статья людей, сработанная из другого материала, — ничего подобного! Материал на них пошел тот же самый, что и на остальных, вот только твердость духа, твердость характера у контрразведчиков будет иная...

Брови на лице есаула игриво приподнялись:

— Ну что, Марья Батьковна, будем учиться пить из стакана?

— Нет.

— Тогда за контрразведку на брудершафт, — Греков наполнил вином Машину стопку, потом свою, чокнулся и, стараясь глядеть Маше в глаза, выпил медленными смакующими глоточками, — Й-эх!

Маша тоже выпила. Греков поставил свою стопку на стол и потянулся к Маше:

— А теперь надо поцеловаться.

— Нет!

— Так положено, когда пьют на брудершафт.

— А мы с вами на брудершафт и не пили.

Маша предупреждающе выставила перед собою ладонь, поморщилась недовольно, но есаула уже было невозможно остановить, что-то ударило ему в голову, в висках сделалось горячо — он преодолел границу, которую ни в коем случае не надо было преодолевать — следовало остановиться, но он этого не сделал.

Маша ощущала запах, исходящий от этого человека, — незнакомый, какой-то животный — и, отшатнувшись, коротко хлестнула его ладонью по лицу.

Есаул стремительно выпрямился, лицо его залилось бледной краской, он неожиданно учтиво поклонился Маше и проговорил просяще:

— Простите меня, Маша, помутнение какое-то нашло.

Маша произнесла холодно, с некой долей артистической брезгливости:

— Не стоит извиняться, хорунжий.

Лицо Грекова из бледного превратилось в белое, будто бы он обморозился: стоит только Маше обратиться к своему благоверному, как тот мигом понизит его в звании, сделает хорунжим, а это всего лишь первое офицерское звание, которое получают выпускники юнкерских училищ: погон с одном просветом и две тусклые звездочки на нем.

— Маша, очень прошу вас — помните, что повинную голову меч не сечет, — произнес он глухо.

Черев несколько минут она покинула дом, в котором размещалась семеновская контрразведка. Атаману она ничего не сказала — пожалела Грекова.

Есаул же решил вести себя по-другому. Наутро он напросился к атаману с докладом, пробыл у Семенова сорок минут. Из кабинета вышел с крепко сжатым ртом и победным взглядом.

В полдень читинцы наблюдали, как из особняка, который занимал командующий войсками Читинского военного округа генерал-майор Семенов, дюжие молодцы в казачьей форме вытаскивали вещи и складывали их в большую армейскую ФУРУ, поставленную на полозья и запряженную двумя артиллерийскими битюгами. Затем к парадному подъезду был подан возок, в него уселась Маша с печальным растерянным лицом, и возок медленно тронулся по улице к круглой площади, украшенной старым замерзшим фонтаном.

Больше Машу в Чите никто не видел.

Отношения у Семенова не складывались не только с генералом Лебедевым и колчаковскими штабистами, но и с генералом Каппелем — самым молодым в окружении Верховного правителя и, пожалуй, самым толковым, самым боевым командующим армией.

После Машиного ухода Семенов посмурнел, потяжелел лицом и характером, от хорошей еды погрузнел и предпочитал теперь больше передвигаться на автомобиле, чем верхом, в седле. Генерала Каппеля он называл обычной выскочкой, вороной, нацепившей на лапы кавалерийские шпоры, при упоминании его имени насмешливо дергал усами:

— Очень шустрый молодой человек, из грязи — сразу в князи. На Великой войне он был всего-навсего подполковником, а сейчас глянь-ко — генерал! — Семенов нагонял в голос старушечьи нотки и коверкал речь по-старушечьи...

Взаимная неприязнь Семенова и Каппеля перенеслась и на подведомственные им части. Если каппелевец видел солдата с литерами «АС» на погонах, то обязательно хватался за винтовку, а уж что по части оскорблений, то тут и те и другие оттягивались по полной программе, хотя надо отдать должное — каппелевцы были изобретательнее.

Увидит иной каппелевец волосатого бородатого семеновца, обязательно проорет: «Ну чего папаху свою разинул? Закрой хлебало — навозом так несет — не продохнуть». И семеновец теряется — сказать в ответ ничего не может, закрывает «папаху».

И дисциплина у каппелевцев была лучше, чем у семеновцев, и боевая выучка.

Когда атаману докладывали о стычках между семеновцами и каппелевцами, он лишь раздраженно махал рукой:

— Пустое все это! Ничего серьезного за этими стычками не вижу. Русский человек всегда был драчлив, это заложено у него в крови, идет от роду... Ну повесил один солдатик другому фонарь под глазом, ну и что? Обычная молодецкая игра! Да и не так уж и часто мои люди встречаются с каппелевцами. Точек-то соприкосновения почти нет...

В этом Семенов был прав.

В офицерской столовой он приметил юную, очень красивую официантку с точеным лицом и крепкими ногами, вызвавшими у Семенова молодое волнение. Раньше он эту девушку в столовой не видел. Спросил заинтересованно у седого услужливого поручика, исполняющего обязанности начальника столовой, кто это.