Мария и Вера - Алексей Варламов

Между тем Лизе становилось все хуже и хуже. Она лежала, не вставая, и подолгу смотрела на икону, по которой снова стекали прозрачные капли масла. Иногда девочка проваливалась в забытье, и ей виделась школа, первое сентября, цветы, мама, секретики, Татьяна Петровна и мальчик в матроске. Явь мешалась с видениями, над нею склонялись лица бабушек, Валерии Дмитриевны и докторов.

Однажды рано утром, когда все еще спали, пришли незнакомые люди. Очень долго они что-то искали во всей квартире, сначала у бабы Шуры, потом у Али, а затем и в Лизиной комнате. Заглядывали под кровать и в кровать, листали книги, Лизины тетради и учебники и даже достали с полки икону.

— Бабушка, кто это? — спросила Лиза испуганно.

— Из санэпидемстанции.

Один был мрачноватый, с тяжелым подбородком и облысевшей головой, а другой молодой, с веснушками на круглом лице. Они оба засмеялись, круглолицый весело подмигивал Лизе, интересовался рыбками и черепахой, а потом спросил про школу, но баба Аля сердито прикрикнула на него:

— Не смейте девочку трогать!

— Да вы что? — вскинулся веснушчатый обиженно. — Вы меня за кого держите? У меня у самого дочка растет. Только никто ее не мучает, как вы.

— Да вы не беспокойтесь, у нас и так всего хватает, — усмехнулся тот, что был старше. — Вы бы лучше, бабуля, поостереглись в ваши годы тяжелые сумки носить. Как кардиолог вам скажу, не ровен час сердечко не выдержит, и окажется ваша девочка в детском доме, как ее мама. Сестре вашей ребенка точно не отдадут. Институт Сербского не пропустит.

— А машинку мы у вас заберем. Зачем зрение портить?

Двое перемигнулись, забрали «Торпедо» и ушли, оставив старушек в растерянности и оцепенении. Потом Аля беззвучно заплакала, и даже баба Шура не нашлась что сказать. Молча сестры убирались до полуночи в квартире и ни о чем не спорили. Но было это на самом деле или нет, Лиза не знала. Ей виделось кладбище, где была похоронена мама, а рядом стояли памятники — одни со звездами, другие с крестами, по аллее шла Татьяна Петровна с бордовыми гладиолусами, у которых были оторваны лепестки, и много звезд светилось на небе. Облизывая губы, Лиза спрашивала:

— Бабушка, а мама на той звезде или на этой?

— Спи, Лизонька.

— Бабушка, мне в школу надо.

— Скоро поправишься и пойдешь.

В школе Лизиного отсутствия, казалось, никто не замечал. Так же в половине девятого приходили дети, начинались уроки и шли перемены. Учителя проверяли, как усвоен старый материал, и объясняли новый. Ученики решали задачи, писали сочинения, выполняли контрольные и самостоятельные работы. Директор и завуч посещали занятия молодых педагогов и писали отчеты в роно. В свой черед проводились родительские собрания и педсоветы. Весной состоялись районные и городские олимпиады по всем предметам, на которых учащиеся двадцатой школы показали очень хорошие результаты, а по иностранному языку школа была признана лучшей в Москве. Директор была довольна, но все равно строже обычного провела собеседование, когда принимала детей в первый класс.

В апреле Лизины одноклассники закончили букварь, и был устроен целый праздник. Дети разбились на группы по пять человек, которые назывались звездочками, и выбрали командиров. Каждая звездочка выпускала стенную газету, в конце месяца классом ходили в Мавзолей и музей Ленина, в цирк и уголок Дурова, и про Лизу совсем забыли, словно ее и не было, и ничто не возмущало размеренной и правильной школьной жизни.

Лишь в конце года по просьбе директора учительница позвонила Лизиным бабушкам и сказала, что из-за болезни не может аттестовать девочку и перевести ее в следующий класс.

— Мы забираем внучку из школы, — глухо ответила бабушка, но какая именно с ней разговаривала, учительница не разобрала.

— Вот и слава Богу, — с облегчением заключила директор. — В табеле поставьте все пятерки и поведение напишите «примерное». Пусть бабушки приходят за документами и не волнуются. Никто не собирается портить девочке жизнь. И вам, — обратилась она к учительнице, — я тоже напишу самую лучшую характеристику.

Молодая женщина вскинула на директора полные недоумения и ужаса глаза, и лицо у нее покрылось красными пятнами.

— Вы очень хорошо знаете свой предмет, — мягко сказала начальница. — Вами довольны и родители, и дети. И мне будет нелегко найти вам замену. Но есть такие приказы, которые учитель выполнять не должен.

Но ни летом, ни осенью за документами Лизы Непомилуевой никто не пришел. Директор велела узнать, в чем дело. История с Лизой тяготила ее, и хотелось поскорее с нею покончить. Из школы позвонили в домоуправление и выяснили, что семья Непомилуевых уехала в Кашин. В тот же день Лизины документы отправили в кашинский отдел народного образования, однако три недели спустя бумаги вернулись с пометкой о том, что ни в одной школе Кашина Лиза Непомилуева не числится. Заниматься этой историей дальше директор не стала. Мало ли что еще могло прийти в голову сумасбродным бабкам? Помочь несчастной школьнице она все равно не могла и жалела лишь о том, что в двадцатой школе больше не работает ее бывшая подруга Татьяна Петровна Глинская, лучшая учительница Бауманского района.

Мария и Вера

Впервые я прочитал Евангелие, когда учился в девятом классе. До той поры о земной жизни Спасителя мне приходилось черпать сведения исключительно из рок-оперы «Иисус Христос — суперзвезда», которую много раз подряд я слушал на стареньком магнитофоне и постепенно выучил ее слова наизусть — оттуда же узнал и об апостолах, и о Пилате, и о Кайафе, и о Марии Магдалине — уроки английского в школе проходили не напрасно…

А Евангелия у нас дома не было. Убежденный коммунист отец и учительница литературы в школе мама, собравшие замечательную библиотеку русской классики, без Библии обходились. Да и где ее было купить в 70-е? Не читала Писание и моя бабушка Мария Анемподистовна — самая удивительная женщина из тех, кого мне приходилось знать. О ней и будет мое небольшое воспоминание. Родившаяся в самом начале века в православной купеческой семье в Твери, с золотой медалью окончившая гимназию, бабушка в Бога не то чтоб не верила — она с Ним поссорилась и в церковь никогда не ходила. Тому были личные причины, которых я доподлинно не знаю и могу только смутно догадываться, что они были каким-то образом связаны с моим дедом, оставившим жену с тремя малыми детьми накануне войны. Дед был человеком очень своеобразным, вольнодумным и сильно женолюбивым при том, что ни одной женщине удерживать его подолгу возле себя не удавалось. Бабушка вышла замуж, когда ей было уже под тридцать, и из многочисленных подруг, его окружавших, оказалась единственной, кто родил ему детей. Быть может, по этой причине она была своему единственному супругу бесконечно преданна, прощая ему все и ничего Богу — свидетельство глубокой личной веры, если задуматься. Однако в доме у нас не только никогда не говорили о церкви, не держали икон и не соблюдали постов, но даже не пекли куличей на Пасху, хотя бабушка была отменной хозяйкой.

Зато по-настоящему верующим и воцерковленным человеком была ее двоюродная сестра Вера Николаевна Первушина, жена известного экономиста, соратника опальных Кондратьева и Чаянова. В тридцать шестом профессор Первушин вышел на свободу, под новую волну арестов не попал и, будучи человеком чрезвычайно разумным, временно сменил сомнительную политэкономию на относительно безопасную геологию. Он поселился с женою в просторной квартире на углу Малого Харитоньевского переулка и улицы Чаплыгина, недалеко от тех мест, куда зимой 1822 года доставил возок Татьяну Ларину на ярмарку невест.

Вера Николаевна жила там как при царе, и вообще ее жизнь была полной противоположностью повседневному бытию ее кузины, надрывавшейся на трех работах и жившей с детьми в коммунальной квартире недалеко от завода «Динамо». Вера Николаевна нигде не работала, дома все дела делала прислуга, а сама она ходила через Чистопрудный бульвар в церковь Архангела Гавриила, глаголемую иначе Меньшиковой башней. Профессор после потрясений, на его долю выпавших, забросил стихи Бальмонта, Брюсова, Северянина и прочий Серебряный век, коим он был до ареста увлечен; он сделался набожен не менее жены, что не помешало ему стать заведующим кафедрой цветных металлов в МИСИСе и советником Косыгина. Детей им с Верой Николаевной Господь не даровал, и так рука об руку, заботясь друг о друге, они дошли до гробовой доски, сперва он, а потом десятилетие спустя она, нещадно обкрадываемая домработницей-приживалкой, но несомненно хранимая личным ангелом от бед и скорбей.

Бабушка, сколько помню, хотя я был тогда совсем ребенком, относилась к умильной и избалованной сестре со смешанными чувствами: жалостливо, чуть насмешливо и не чуть — раздраженно. Если для моего правильного отца Вера Николаевна была отсталой и темной барынькой из отживших времен, чье выпадавшее на советские праздники присутствие в своем тесном доме на задымленной Автозаводской улице он терпел из нелицемерной любви к теще и врожденной кротости характера, то сама обыкновенно спокойная, уверенная в себе Мария Анемподистовна приходила во время визитов богомольной кузины в небывалое возмущение духа, хотя сама была инициатором приглашений на Восьмое марта и Седьмое ноября. Не возьмусь утверждать наверняка, но мыслю, с ее языка были готовы сорваться такие примерно слова: «Испытай, что я испытала, и тогда посмотрим, как бы ты запела». Низенькая Вера Николаевна, которая носила шапку пирожком на голове и плотные седенькие усики на верхней губе, не спорила, а только сокрушенно и смиренно качала своей цыплячьей головкой, чем раздражала бабушку еще больше. Позднее, когда в школе я прочитал «Преступление и наказание», мне показалось, что иные из бабушкиных черт были предвосхищены Достоевским в образе несчастной матери и жены Катерины Ивановны Мармеладовой. Причудливые отношения притяжения и отталкивания связывали двух кузин, но я был слишком молод тогда и увлечен пустяками, чтоб расспросить их о том, чего теперь уже не спросишь…