Мария и Вера - Алексей Варламов

— Нет, комсомольцем уж был, но зато в партию не вступал.

— А я на границе всю жизнь служил — там как в партию не вступишь? — говорит отставной офицер безо всякого сожаления, и я вдруг ловлю себя на мысли о том, что этот человек вошел в храм органичнее иных интеллигентных богоискателей.

А между тем жара и сушь не прекращаются. Проходит Серафим Саровский, проходит Илья Пророк, которого особенно усердно молят о дожде, еще через неделю великомученик Пантелеимон. Приближается Успенский пост. Однажды в поле недалеко от нашего дома во время сухой грозы и сильного порыва ветра обрывает провода. Вспыхивает сухая трава, и ветер гонит огонь. Потом пламя неохотно гаснет. Но кажется, еще несколько таких дней, и в этом краю тоже все начнет гореть. Березы под окнами сбрасывают листья. Пруд в деревне высох почти до дна.

Я жду и жду, когда же наконец сушь и жара кончатся. Вспоминается прочитанная в детстве книжка про злую колдунью Арахну, наславшую на добрых жителей Изумрудного города желтый туман в качестве самого страшного наказания. Вот и медовый Спас, начало поста. Обыкновенно в это время уже есть грибы. Если не белые, то сыроежки точно. А теперь в лесу все вымерло, и он стал чужим самому себе.

Прохлада приходит на Преображенье.

«В ночь с 19-го на 20-е августа 1928 года упал неслыханный, никем из старожилов никогда еще не отмеченный, мороз… Остервеневшая Москва заперла все окна, все двери», — некогда написал Булгаков в «Роковых яйцах», и после остервеневшей московской жары 2010 года обычная прохлада кажется чудом и милостью свыше. А еще говорят, что Булгаков сатанинский писатель!

Конец августа. Успенье. Я один в лесном доме. Уже почти неделю, то ненадолго прекращаясь, то заново принимаясь, идет дождь. Земля пьет и никак не может напиться, но грибов в этом году, наверное, не будет.

…Сентябрь. Сколько же наросло грибов!

Гёреме

У Олеси Николаевой есть небольшая повесть, которая называется «Корфу». Не так давно она вышла в издательстве Татьянинского храма, и мне подарила ее сама матушка Олеся, когда приходила к нам в литературную студию «Сфинкс» на филологическом факультете. Книгу эту я прочитал за один присест: она, как и все Олесей Николаевой написанное, захватывает так, что пока не дочитаешь до конца, ничем другим заниматься не можешь, а потом еще долго мысленно возвращаешься. Я читал в самолете, когда летел, правда, не на Корфу, а совсем наоборот. Мы летели в Турцию. Только не в Анталию, куда все ездят, и даже не в Стамбул, а в Анкару, в столицу. Там проходила филологическая конференция по русскому языку, в Турции ныне очень популярному.

Это было мое первое путешествие в страну, о которой я много слышал недоброго от ее соседей на западе, греков, и от соседей на востоке — армян. Собираясь сюда, я вспоминал, как в Ереване мой армянский друг писатель Давид Мурадян, глядя на снежные шапки Арарата, рассказал предание, будто бы в 1945-м у Сталина была договоренность с союзниками, что Красная Армия войдет на территорию бывшей западной Армении и вернет ее Советскому Союзу. Однако в последний момент Арарат променяли на Польшу и — видимо, сглупили. Польша от нас ушла, а вот Арарат в Армении остался б. Но это байка, и вообще, наверное, нет ничего более пристрастного, чем рассказы одних народов про другие, особенно если они вынужденно живут рядом, но слишком многое их разделяет.

Лично у меня против турок ни зла, ни обид никаких не было, ничего плохого от них я не видел, никакой опасности и враждебности, никакой агрессии в них не чувствовал — и все же, находясь на этой земле, все время ловил себя на ощущении, как тяжело, физически тяжело здесь думать о прошлом. О кровопролитных войнах, об убиенных, замученных христианах, о падении Византии, о превращенной в мечеть Святой Софии. Но все это оставалось и так бы и осталось в моем сознании некоторой абстракцией, ибо я жил не в Константинополе-Стамбуле, а в Анкаре, где исторических следов христианства не было, и в шесть утра нас будил протяжный клич муэдзина, а днем на улицах европейски одетых людей сменяли закутанные в платки женщины самых разных возрастов, и, как с тревогой нам рассказывали наши коллеги, последних (они зовут их насмешливо матрешками) год от года становится все больше — так вот, ощущение христианского прошлого осталось бы неким умозрением, когда бы накануне последнего дня две наши соотечественницы, преподавательницы русского языка, не предложили бы мне поехать в Каппадокию — древний христианский город, ныне глаголемый по-турецки Гёреме, о котором я по темноте своей и слыхом не слыхивал.

Это потом я уже посмотрел, где эта древняя земля находится и чем она славится, потом прочитал о ее истории, ее правителях и святынях, узнал, что здесь жили Георгий Победоносец, Василий Великий, Григорий Нисский и Григорий Богослов, что отсюда происходили сорок севастийских мучеников, что это место стало одной из колыбелей восточного христианства, здесь была целая цивилизация, просуществовавшая несколько веков, и не знать о том действительно было стыдно, а пока мы ехали на маленьком красном «Опеле», и его водительница смущенно говорила, что за рулем она всего несколько месяцев и за город никогда не выезжала. Последнее обстоятельство не мешало ей жать на газ, несясь со скоростью 150 километров, обгоняя на трассе всех подряд и даже не притрагиваясь к педали тормоза тогда, когда, по моему разумению, давно пора было это сделать. И я бестрепетно думал: что ж, все в руке Божьей…

Так мы ехали часа три или четыре, несколько раз плутанули, пейзаж за окном принимал все более лунные, не то марсианские очертания, равнина с огромным соленым озером сменилась безлесыми горами, каменистыми грядами, выложенными кругами на полях камнями и скалами, похожими на грибы на высоких ножках, хотя люди с более богатой и прихотливой фантазией видят в них иные символы и долина деликатно именуется Долиной любви. В машине играл один и тот же диск с российской эстрадой 90-х, где Алену Апину сменяла Алена Свиридова, и так каждые полчаса по новой. Сначала забавляло, потом немного раздражало, потом — привык. Наконец среди фантастических вулканических ландшафтов показался древний город. И церкви, и дома, и часовни, и хозяйственные постройки находились внутри скал, и издалека пещеры в мягкой горной породе напоминали пчелиные соты.

Обыкновенно, когда едешь в новое место, либо узнаешь о нем что-то заранее, либо тебе рассказывают по ходу дела, но экскурсовода у нас не было, и о многом приходилось догадываться либо черпать скудную информацию из обычных табличек для туристов. Впрочем, в тот момент мне хотелось не столько узнать, сколько увидеть. А видеть было больно — в очень многих церквях фрески обезображены. У святых, у Спасителя, у Богородицы выколоты глаза или целиком стерты лица. Я не знал, кто, когда и почему это сделал, и спросить было не у кого — можно было только догадываться. (Потом уже я прочитал, что в исламе запрещено изображать людей, и отсюда, кстати, из желания обратить магометан в христианство, пойдя им на уступки, возникла иконоборческая ересь.)

Местных жителей в музее под открытым небом не было — они остались снаружи на рынке для туристов, где продавали то, что обыкновенно навязывается всем туристам, предлагали сфотографироваться верхом на верблюде, доброжелательно зазывали в свои лавочки, и туристов было очень много — немцев, японцев, австралийцев, американцев, французов, испанцев и итальянцев. Они приезжали на больших экскурсионных автобусах, водители которых мастерски разворачивали свои машины на стоянках, а потом вписывались в серпантины горных дорог. Только автобусов с русскими не было: лишь с одной небольшой нашей группкой мы случайно столкнулись в самом конце своего пути. Может быть, в другие дни и случаются паломничества, но в этот воскресный, прохладный день в конце октября родной речи я не слышал.

Итак, мы шли от церкви к церкви и всюду видели похожую картину: фрески с выколотыми глазами и экскурсоводов, рассказывавших на разных языках про древние времена, про персов, арабов, царя Митридата… Иногда туристов в маленькое помещение набивалось так много, что приходилось ждать очереди, чтобы войти или спуститься по узкой лесенке. Туристы оживленно переговаривались, фотографировали, среди скал попадались закусочные — ничего похожего на святость или хотя бы сакральность здесь внешне не ощущалось. Наверное, нечто похожее можно увидеть и возле египетских пирамид, и возле развалин перуанского города Мачу Пикчу.

Но была среди этих церквей одна, в которой оказалось непривычно пустынно. Может быть, потому, что к ней надо было высоко подниматься, а может быть, потому, что за вхождение в нее, единственную в Гёреме, брали дополнительную плату. Она называлась «Темной церковью», ибо в ней было лишь одно маленькое окошко. Именно в этой церкви лучше всего сохранились фрески, и лица на них обезображены не были. Не все, правда, но многие уцелели. То ли осквернители досюда не добрались, то ли этот храм успели отреставрировать, но глядя на лики святых, на Спасителя, Богоматерь, на фрески, изображавшие Рождество, Крещение, Воскрешение Лазаря, Вход в Иерусалим, Тайную Вечерю, Распятие и Преображение Господне, я испытал какое-то невероятно пронзительное чувство чуда, точно это не я на них, а они на меня смотрели.