Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Ну, ну, бабы, вяжи, не зевай! — сурово покрикивает Василий, широко шагая своими крепко расставленными ногами в голове десяти кос, весь насквозь промокший от поту, без шапки и босиком. Он взмахнул косою ещё сильнее и шире, и в так ему, в соревнование с ним, так же молодецки и смело взмахнули, словно вздрогнула молния, все десять кос.

За второй Спас, чуть не до самого Успеньева дня, шла косьба. Потрудились-таки выносливые мужицкие спины и корявые мужицкие руки. Давно не помнил народушко такого урожая.

— Хоть бы в старину такая благодать! — говорил Иван Мелентьев. — В иржах с конём не видно; овсы человеку по грудь; кормочку дал Бог на зиму, да и зерно хорошо: не щуплое, не желобоватое, как летошний год, а полное, сытое, на руке встряхнёшь — поросята лежат. Мирошник весил намедни, без фунта десять пудов тянет, что твоя пшеница! Ну, да и заморила же народушко, кормилица! Мужики с неё совсем просто плеча повывернули… Тяжесть… Шутка ли, какая вязь, да по двадцати две, по двадцати пяти на десятине стала.

Новая картина на беспредельном русском поле: поползли по нём во все стороны тяжко нагруженные снопами возы бесконечными вереницами; медленно, но без перерыва, опять с зари до зари тянутся они повсюду, куда ни кинешь взгляд; издали кажется, будто жёлтое поле всё сплошь закишело громадными пузатыми муравьями; воз с колёсами и тихо шагающая лошадь сливаются в одно осьминогое насекомое с вздутым брюшком.

Подъедут возы ближе, со скрипом и пылью, и видишь те же белые рубахи, те же докрасна загоревшие мужицкие лица, ничком наверху возов. С беспечною удалью гонят они под горку эти громоздкие и валкие возы, чтобы легче взлететь на изволок; маленькие терпкие лошадёнки несутся вскачь, догоняемые по пятам надвигающейся тяжестью воза и едва поспевая уходить от него; а мужицкая ухмыляющаяся рожа спокойно глядит с верху воза на эту головоломную гонку. Только на возу и отдых. На поле намахалась рука, вскидывая на воз грузные снопы, на гумне ждёт та же работа. То шла косьба, резали врага долой с корня, теперь нужно работать копьём, колоть и вскидывать снопы вилами.

На гумнах, около мужицких конопляников, как домà растут круглые островерхие одонки; словно гнёзда ярких, свежих грибов подымают теперь свои шляпки среди зелени ракит по околицам, среди тёмных навозных крыш мужицкой деревни. Весело стало смотреть на сёла и хутора. Золотое обилие глядит из околицы каждого двора. Теперь на страшна мужику зима с её голодным зевом, с её холодным дыханием: хлебушко людям, кормок скотине, солома для печи, — всё теперь у него на гумне, укрытое от непогоды и расхищенья.

День рождения Лиды

На рождение Лиды должен был собраться весь уезд. Татьяна Сергеевна не умела останавливаться на полумерах. Если она решила созвать к себе «всё общество», она не могла ударить в грязь лицом. Она была обязана показать всем этим Каншиным и tutti quanti, как следует принимать гостей в настоящем дворянском доме. Фантазия у Татьяны Сергеевны была очень живая, вкусу очень много, а так как вместе с этим она была положительно не в состоянии противостоять увлечениям своего подвижного характера и в эту минуту рассматривала будущее с самой пристрастной, розовой точки зрения, то понятно, что робкие намёки Ивана Семёновича о долгах, закладных и необходимость перестроить заново «крупчатку» не принесли ни малейшей пользы. Татьяна Сергеевна обыкновенно самым искренним образом давала себе слово, что делает такой непроизводительный расход в последний раз; она лучше несколько раз пожмётся, потерпит, но уж если раз решилась делать, так надо делать по-настоящему. Лиде исполнилось восемнадцать лет и нужно отдать дань её возрасту. Она, бедненькая, и без того осуждена на деревенскую прозу после своих петербургских мечтаний и после всех стеснений и трудов институтской жизни. Татьяна Сергеевна уже пожила, и её нисколько не забавляют общественные увеселения, но Лида только начинает жить; надо и об ней подумать. Разве она виновата, что Татьяна Сергеевна имеет долги и что Ивану Семёновичу нужно строить крупчатку? Ведь молодость бывает один раз. Тем более Татьяна Сергеевна уверена, что Лида сделает блестящую партию; а найти блестящую партию нельзя без некоторой жертвы. Кажется, позволительно поддержать свой кредит ценою какого-нибудь обеда или вечера. Какие-нибудь Каншины только и берут своей тароватостью, их считают бог знает за каких богатых невест, а у них, может быть, всё богатство на столе и в нарядах. Словом, чем больше думала добрейшая Татьяна Сергеевна, тем настоятельнее и неизбежнее становились поводы к торжеству. Она даже удивилась, как могла откладывать так долго этот необходимый шаг.

Три повара с вечера работали на обуховской кухне. Один из них был знаменитый повар молодого Овчинникова, настоящий француз, monsieur Philippe, вывезенный Овчинниковым из Парижа. Овчинников платил ему пятьдесят рублей в месяц и ежедневно отпускал к его столу полбутылки красного вина. M-r Philippe, гордо величавший себя chef`ом, ещё накануне представил Татьяне Сергеевне своё меню и на чистом парижском наречии перечислил ей ту массу всевозможных русских зверей, птиц, припасов и приправ, из которых он должен был выжать тонкий букет своего французского стола. Татьяна Сергеевна была заранее очарована возможностью угостить шишовское общество изделиями неподдельного парижанина и, разумеется, с увлечением поддакивала всем нахальным назначениям хвастливого француза. Menu было переписано во множестве экземпляров на кружевных листочках атласной золотообрезной бумаги, вынутой из затейливой papeterie Лиды, и у Татьяны Сергеевны замирал дух от удовольствия, когда она диктовала своей француженке разные Bisque aux écrevisses, Timballe à la reine, marons glacés, pièce montée и тому подобные хитрости, очевидно, незнакомые даже по имени m-me Каншиной и tutti quanti. Оркестр музыки был выписан из Крутогорска. Оттуда же вызван пиротехник с целым фургоном фейерверков и принадлежностей иллюминации. Куплен был в Крутогорске нарочно для этого дня хорошенький баркасик с рулём, с решётками на скамеечках, с носом, выведенным лебединою шеей. Пятьдесят человек мужиков и баб в счёт барщинных дней целую неделю чистили старый парк, до которого не дотрогивалась ничья рука в продолжение многих лет: рабочие возили песок и голыши, плотники устраивали беседки, скамеечки там, где их не было, но где они, по мнению Татьяны Сергеевны, были совершенно необходимы. Но главная забота и главное затруднение было в устройстве живых картин. Для этого уже за две недели до торжества Иван Семёнович очистил старый каменный манеж и теперь ухищрялся поместить в нём огромное множество сидений и сцену. Картины должен был ставить Суровцов, как единственный из знакомых Татьяны Сергеевны, понимавший сколько-нибудь в живописи. Он хотел отклониться от всякого участия в устройстве картин, потому что по горло был занят уборкою. Однако Татьяна Сергеевна приставала так неотступно, что Суровцову всё-таки пришлось выбрать темы, указать, какие наряды нужно для них сделать, и даже обещать уставить картины, когда всё будет готово.

Татьяна Сергеевна осталась вполне довольна, когда сделала утром общий осмотр той половины дома, которая была назначена для приёма. Оба балкона — большой из гостиной и маленький из Лидиной комнаты — походили скорее на два букета цветов, чем на балконы. Там была разбросана среди кадок деревьев очень изящная плетёная мебель, висели прехорошенькие лампы, пестрели ковры; Татьяна Сергеевна рассчитала верно, что в жаркий июльский день балконы обратятся в гостиные.

Съезжаться стали по-деревенски довольно рано. Прежде всех приехал Коптев с дочерьми. Он был человек старого завета и если уж собрался раз в гости, любил посвятить этому целый день. К тому же Татьяна Сергеевна приходилась ему двоюродною сестрою и он считал неродственным явиться прямо к обеду. Лида подхватила своих кузин под руки и умчала к себе в уборную. Порывам и ласкам Лиды не было конца. Она зацеловала в шейку Надю и собственноручно взбила ей волосы своим черепаховым гребешком. Варе она совершенно переменила причёску, всем что-нибудь наговорила милого и дружелюбного, всякой помогла в чём-нибудь. Коптевы с восторгом любовались Лидою: в изящной бело-голубой уборной, сама вся в белом и голубом, со взбитыми пухом пепельными волосами, с ярким румянцем на счастливом и приятном лице, грациозная, улыбающаяся, ласковая, она казалась им сказочною царевною. Лида сейчас же повела кузин осматривать все уголки дома, показывая им подарки матери, новую мебель, новые альбомы, и меньше чем в четверть часа во всей подробности рассказала им программу торжественного дня, перечислила всех, кто будет, кто не будет, и почему именно не будет. Надя со сдержанным, но тёплым чувством выслушивала дружескую откровенность Лиды и думала, что на свете ещё не было такого ангельски доброго и ангельски прекрасного созданья.