Вечный зов. Том II - Анатолий Иванов

— Не надо, Кирьян…

— Что не надо?! — вскричал он яростно, снова вспыхивая небывалым ещё гневом. Но тут же вскинутая голова его будто стала тяжко наливаться свинцом, худенькая шея с туго натянутыми жилами не могла удержать её, наклонилась опять вниз. Он знал, он всегда знал, какое чувство живёт в её душе! Она тогда впервые поняла это, упала, истерзанная, перед ним на колени склонила разлохмаченную голову.

— Бей ещё! До смерти забей меня, паскудину!

Он запустил в её космы пятерню, зажал в кулак затрещавшие волосы, выдохнул умоляюще:

— Анфиска! Сволочь… Всё прощу — перестань с ним только. Отринь от души.

Он ждал, в глазах его было унижение. Даже заискивающее лилось что-то из глаз.

— Не могу, — сказала она тихо, обессиленно, будто прощаясь с жизнью.

Он застонал, отшвырнул её в сторону. Она упала в траву, приминая мелкий кустарник. И долго чувствовала, как больно ноет шея…

Теперь ныла вся душа, всё тело. Почему, почему она тогда не отринула Фёдора из сердца, как вот теперь? Любила? Может, это и любовь была, да только не человеческая. Звериное у неё было что-то к нему, скотское. А он пользовался, он не жалел её. Ни её, ни Анну, жену свою. Он вообще баб не жалеет, не люди они для него… Не жалеет он баб!

Эта мысль вдруг поразила чем-то Анфису, она затаила даже дыхание. Вот ведь! — мелькнуло у неё. Фёдор никогда не бил её, пальцем не тронул. А не жалел никогда! Кирьян исхлёстывал, избивал её несчётно раз до потери сознания. А жалел, всегда жалел! В этом — разница, большая разница… Так кто же человек-то, кто человечнее — Фёдор или Кирьян?!

Анфиса задышала тяжело и быстро. Ей показалось, что она сделала какое-то важное открытие, без которого никогда бы не узнать и не решить — как и зачем ей жить дальше. Собственно, как и зачем жить дальше, неведомо и теперь, но всё скоро, в ближайшие же дни, станет ясно, теперь уж обязательно станет, думала она. Не было раньше никакой щёлочки, откуда бы пролилось на неё тепло, теперь появилась или появится… Только Кирьян перестал писать. Господи, что с ним приключилось-то? Писал он не часто, но раз в месяц-полтора приходило письмо. Сейчас нету ничего уже пятый месяц! Может, затерялось где по почтам. Обыкновенное дело — провалилось куда за стол, за ящик какой, в глухое место… Оно там лежит, а она ждёт. Похоронной же нет, — значит, живой…

Стало светать, засинело окошко, а в комнате стояла прежняя густая темнота.

Опять пошёл дождь, застучал торопливо в стёкла, громыхнул где-то далеко гром, а потом уже почему-то сверкнула молния, осветив голые бледно-серые стены и потолок. Анфиса тут же и поняла, что это донёсся гром не от этой вот, а от другой молнии, и стала ждать, когда снова загремит. Но ничего не загремело, только хлестанул сильный ливень, по тесовой, заплесневелой разноцветными лепёшками грибков крыше кто-то грузный заплясал босиком, прогибая полусгнившие доски.

Анфиса лежала и думала теперь, что ветер, наверное, за целый день не разнесёт сегодня тучи, они наглухо закупорят над Шантарой всё небо, нигде не прольётся на землю ни один солнечный лучик, солнце до самой следующей ночи будет ходить бесполезно где-то там, высоко над тучами, весь большой июльский день будет сумеречным, чем-то похожим на её жизнь, которую сломал и перековеркал Фёдор, теперь Анфиса это понимала отчётливо. Жила она когда-то, давно-давно, как колокольчик под дугой, пока на дороге не появился этот Федька проклятый с проклятыми своими усиками, которые снились ей по ночам. «Прям страшилище усатое», — сказала она ему тогда. Когда это было-то? Не то в шестнадцатом году, не то в семнадцатом… Или чуть попозже? Господи, как давно всё это было, с каких пор закрылось от неё солнышко-то тучами! С того дня, когда он, проклятый, по-звериному смял её, распластал на траве. «Не надо, Фёдор… Пожалей! Ну, пожалей, рано мне ещё…» — пропищала она бессильно и беспомощно. Не пожалел…

Тихие, обидчивые слёзы заструились по щекам, прожигая их глубоко, будто насквозь. «Убило бы его, паразита, там, на войне, пулей! Чтоб знал! — подумала она, безжалостно замотала в темноте головой по подушке, беззвучно и яростно крича: — Чтоб знал, чтоб звал!»

Опомнилась она оттого, что бешено и больно заколотилось под грудью сердце: «Что говорю-то, чего это я желаю ему?!»

Из комнаты, где жила эвакуированная учительница с дочерьми, донёсся опять кашель, скрип сундука и шлёпанье босых ног. Потом из дверных щёлок брызнули струйки света, дверь распахнулась, на пороге стояла Берта Яковлевна, растрёпанная, с папиросой.

— Что с вами, Анфиса? — спросила она. — Вы мучительно стонали.

Анфиса с удивлением обнаружила, что не лежит, а сидит на кровати, свесив голые ноги на пол.

— Ничего. Муж мне давно не пишет, Кирьян…

— Напишет ещё. А мой уже никогда не пришлёт письма. Он погиб при героической защите Одессы.

Анфиса знала об этом, она не раз слышала от Берты Яковлевны о гибели её мужа, жалела эту овдовевшую в самом начале войны женщину и её дочерей. Берта Яковлевна преподавала в школе математику, учительницей, говорят, была неплохой, но сварливой. Колька рассказывал, что её не любили, делали ей всякие пакости. И ещё она была рассеянной, не обладала памятью на лица и события («После похоронки на папу у неё совсем память исчезла», — говорили её дочери), и этим широко и беззастенчиво пользовался Колька. Берта Яковлевна в десятом классе, где учился Николай, была классной руководительницей. Колька систематически выкрадывал у неё классный журнал и проставлял себе и своим товарищам отметки. Анфиса это знала, сердито ругала сына, но тот мотал только крючковатым носом и оправдывался:

— Да что я, мам, ставлю-то? Не пятёрки же…

— Оболтус ты. Вместо того, чтоб учить… А как она поймает тебя на этом?

— Память у неё дырявая, — усмехался Колька.

Через полчаса Анфиса и Берта Яковлевна чистили картошку. Как-то так получилось, что с самого дня подселения эвакуированных, которых привёл на квартиру сам председатель райисполкома Хохлов со словами: «Вот, приютите жильцов… Не обижайте», они все стали жить одной семьёй.

Берта Яковлевна в общий котёл отдавала свою зарплату, потом сама Анфиса устроилась на работу — уборщицей в районную библиотеку. И хотя хлебные карточки отоваривали, как говорила Берта Яковлевна, не всегда — Колька, Лидка и Майка по целым суткам толклись в тысячных магазинных очередях, подменяя друг друга, но зачастую хлеба им так и не доставалось, — хлеб в доме всё же водился и жили все хоть и не очень сытно, но не впроголодь.

Нынче весной впятером — Верка лишь демонстративно не взяла в руки лопаты — дружно вскопали огород, посадили картошки, бобов, гороху, по краю плетня натыкали кукурузы. Лето было засушливое, каждый день почти они поливали из Громотушки огород. С утра до вечера над инютинской усадьбой стоял галдёж и звонкий смех Майки с Лидкой.

— Как хорошо… Скажите пожалуйста, как это удивительно! — говорила частенько Берта Яковлевна, раскрасневшись от работы. — Я никогда не занималась огородничеством. Но это же прекрасно!

— Не знаю, прекрасно или не прекрасно, — ответила ей однажды Анфиса. — Просто без огорода нам не прожить.

— Ну да, я понимаю. Теперь это я понимаю… Урожай картофеля, кажется, будет отменный…

— Вроде бы должен. Тогда перезимуем.

— Как это удачно — речка в огороде!

— Громотушка-то? Без неё бы гибель. Кормилица.

— Хорошо, что на земле есть речки.

Анфиса сейчас вдруг вспомнила этот разговор, эту наивную, как ей тогда показалось, фразу: «Хорошо, что на земле есть речки». А ведь в самом деле хорошо. И что солнце на небе, и что дождь, и что снег, зима, а потом весна… Только бы война вот скорей кончилась, Кирьян вернулся…

Анфиса неожиданно для самой себя всхлипнула.

— Вы уж напрасно так, — сказала учительница, откладывая нож и доставая папиросу. — Письмо вам ещё будет, задержалось где-то.

— Не задержалось, не будет. — Анфиса враждебно сверкнула глазами, будто недовольная за эти участливые слова. — Я вот чувствую, что-то случилось с ним. Что-то случилось!

Берта Яковлевна чиркнула спичкой, прикурила, стала смотреть в окно, за которым в синей предутренней дождливой мгле проступали мокрые горбатые крыши соседних домов.

— Он, ваш муж Кирьян, был хороший человек?

— Хороший, — прошептала Анфиса, опуская голову. Но тут же медленно начала её поднимать, в глазах её была не враждебность уже, а в прах испепеляющая ненависть. Анфиса поднимала голову угрожающе, зловеще, в руках у неё был кухонный нож потемневшего железа. Сжимая этот нож, будто собираясь кинуться на учительницу, она начала подниматься с табурета. Берта Яковлевна обо всём догадалась, торопливо бросила папиросу в кучку картофельных очисток.

— Анфиса, простите! Я оговорилась.

— Т-ты?! — взвизгнула Анфиса. — Что ты его хоронишь?!