Красные камзолы - Иван Юрьевич Ланков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Где-то у брода грохнул еще один выстрел. Ружейный, но не наш. Наши австрийские мушкеты не с таким звуком бьют. Ба-бах! Ага, а вот это уже наши! И еще. Итого три выстрела.
— Прибей! — говорят мои губы. — В ложу!
Руки сами засовывают шомпол на место. Сашкина тройка не стреляла. Стоят, примкнув мушкеты к плечу, и что-то выцеливают. Взяв ружья наизготовку, выдвигаемся тройкой в первую линию. Вижу тех двоих у дерева. Один сидит, прислонившись спиной к дереву, другой стоит на коленях, руки подняты вверх и таращится на меня ошалелым взглядом. Мужчина у кареты все так же сидит на ступеньке, шпага прислонена к ноге, а сам он деловито шурует коротким шомполом в пистолетном стволе. И откуда только у него пистолет взялся? А если был пистолет — чего он за шпагу хватался? Тишину в голове нарушает робкое хрипение внутреннего голоса: «Я веселый таракан, я бегу-бегу-бегу». Вижу краем глаза движение справа.
— Право верх цельсь! — кричу, одновременно припадая на правое колено, заношу вбок левую ногу и поворачиваю ружье направо. Степан и Никита повторяют мой маневр. Над головой вижу штык. Краем глаза отмечаю, что Сашкина тройка встала у нас за спинами вторым рядом.
Там, впереди, между деревьями, виден мужик в синем кафтане, несется к нам со шпагой в руке. Метров десять, вряд ли больше. Быстро бежит, ишь ты.
— Пли!
Попали? Ни черта не видно! К черту стрельбу, пойдем в клинч!
Командую:
— В штыки, вперед!
Вскакиваю и бегу, держа мушкет наперевес. Краем сознания отмечаю, что вперед бежит только моя тройка, а Сашкина остается сзади, на перезарядке. Не, ну это правильно, конечно. Только в следующий раз надо будет как-то договориться, когда по тройкам работаем, а когда надо и всем вместе.
Мужик в синем лежит на спине, руки задрал вверх, в глазах ужас. Рукоять его шпаги лежит у дерева. Лезвия нигде не видно. Может, во мху где-то? То, что шпага сломалась, — это хорошо. Клинок нам пригодится, Ефим просил такие ему приносить, на ножи распускать. Быстро оглядываю поле боя. Так, у кареты все спокойно. Кучер держит передних лошадей, Сашкина тройка ощетинилась штыками во все стороны. У второй повозки — которая бричка — тоже все нормально. Тип с внешностью Пьера Безухова так же стоит у лошадей и держит их, тучная женщина тихо скулит, с силой прижимая к своему рту ладони. Малец встал в бричке в полный рост с суровым выражением на детской мордашке, отважно закрывая своей спиной колени женщины.
Смотрю на двоих, которые были у кочки. Один лежит лицом вниз. Ему сзади связывает руки кушаком Сила Серафимович. Откуда он взялся? Второй сидит, привалившись спиной к дереву, держится за плечо и рычит сквозь зубы. Рядом стоит капрал Годарев и смотрит куда-то в сторону брода.
Вот, собственно, и весь бой.
Кручу головой, пытаясь понять, что делать дальше.
Из глубины леса идет капрал Смирнов с напарником и тащат на импровизированной волокуше из двух жердин тело. В красном камзоле. Кто?
Ефима нигде не видно.
Так же тройкой возвращаемся к карете. Я иду впереди, с ружьем наперевес, Степан и Никита ведут пленного, заломав ему руки и нагнув головой к земле. Вот черти, а когда они успели ремни на мушкеты нацепить? Опять какой-то провал в памяти!
Героический защитник кареты в белой сорочке, который все так же и стоял с пистолетом наизготовку, обращается ко мне:
— Слава богу, вовремя вы подоспели! Как тебя зовут, братец?
А меня озноб по коже пробил. А как, собственно, меня зовут? Я веселый таракан? «Я бегу, бегу, бегу», — с готовностью отозвался внутренний голос. А мушкет уже вскинут «на караул» к правому плечу, рот же сам, не спросив моего разрешения, издает какие-то звуки. С удивлением слышу:
— Патрульная группа Кексгольмского пехотного полка, честь имею!
По-хорошему, надо бы еще каблуками щелкнуть, но под ногами влажный грунт и мох. Ну его.
Из леса по ту сторону от дороги робко крадется бородатый мужичонка в серой мятой рубахе. Делаю движение в его сторону, но мужчина с лицом Пьера Безухова делает успокаивающий жест.
— Это свои. Это Васька, паскудник, кучер мой. Удрал, да? А ну-ка иди сюда, уши тебе оторву!
Понятно.
Из кареты — а я уже стою рядом с ней — раздается женский голос:
— Кексгольмцы? Я верно услышала? Счастье-то какое! Кексгольмцы, родненькие вы мои!
Женщина? Ага, а вот и она. Мужчина в белой сорочке подает ей руку, помогая сойти со ступенек кареты.
— Как же здорово, что это именно вы! Дядюшка будет особенно этому рад! Я всегда знала, что мой дядюшка — отличный учитель! Вон каких орлов выпестовал! Какие же вы молодцы, солдатики! — Странная какая-то женщина. Вроде бы улыбается, но голос такой… будто она говорит не то, что думает на самом деле.
Смирнов с напарником дотащили волокушу, и я увидел, кто там. Фух! Не Ефим. От сердца отлегло. На волокуше лежал тот кожевенник из Кексгольма, чье имя я так и не узнал, а спросить стеснялся. Ведь по идее мы уже полгода как были знакомы. Как-то неприлично будет сказать, что я не знаю, как его зовут. Обидится же. Ведь он тогда со своей английской бритвой спас нас от пыток цирюльней…
В книгах про войну я в свое время подметил одну закономерность. Когда бой движется к победе — главный герой всегда теряет сознание. И неважно, Фродо это из «Властелина колец» или капитан Артемьев из «Товарищей по оружию». Правило одно: главный герой теряет сознание и не участвует в тех делах, что творятся между победой и торжеством.
Потому что после боя творится некрасивая проза жизни. Пленных пинками и ударами прикладов сгоняют в одну кучу у дерева. Собирают и раскладывают на траве трофеи — оружие побежденных. Притаскивают из леса убитого наемника. Раздевают его, потому что убитых здесь хоронят в чем мать родила. Одежда — очень дорогое удовольствие. Особенно такая, как у этого покойника. Капрал Годарев носится вперед-назад, раздавая указания и опрашивая каждого участника перестрелки, пытаясь составить общую картину скоротечной стычки. Смирнов с задумчивым видом рассматривает деревья и что-то считает, шевеля губами и загибая пальцы. На шипящего от боли пленного
