По дуге большого круга - Станислав Гагарин

Первое известие Мирончука о возможном пересмотре дела оставило Волкова почти равнодушным, не перегорела в душе саднящая мысль о том, что нет у него больше Галки. Но жизнь постепенно брала свое. Приближалось время освобождения, ободряющие письма Юрия Федоровича рубцевали нанесенную Галкой сердечную рану, и сама Галка отодвигалась понемногу, заслонялась таким заманчивым и всепоглощающим словом — Свобода…

И вместе с ним приходили сомненья… Волков не задумывался над тем, как сложится теперь его личная жизнь. Он не мог представить себя холостым, независимым от одной только женщины человеком и тем более не был в состоянии увидеть рядом кого-либо другого… Но капитан приходил в остервенелое исступленье, когда осознавал, что теперь с Галкой Решевский, и ему ярко представлялось, как он уже изменяет бывшей жене. При этом Волкову и в голову не приходило, что никакой измены не совершит, ведь Галка давно уже освободила его от всех перед нею обязательств.

Не думал капитан и о том, кто это будет. Ему было все равно. Волкову важен был факт своеобразного отмщения Галке, хотя он и понимал, что ей от этого будет ни жарко ни холодно. Галка и знать ничего не узнает, но это необходимо ему, чтоб вновь утвердиться в свободном мире и вытравить из собственного существа осознание неполноценности.

И теперь, когда с ним случилось такое, капитану было нестерпимо стыдно. Он знал о том, как бывает, слыхал разговоры мужчин, как случается подобный конфуз, всегда речь шла, конечно, о третьих лицах. Мало кто рискнет рассказывать друзьям об ударившем по самолюбию бессилии. Капитан помнил, как и что говорили об этом и в длительных рейсах, и в бараке колонии… Горячий стыд заливал капитану нутро, он отвернулся от женщины, уткнулся лицом в подушку и стиснул ее край зубами, едва сдерживаясь от того, чтобы не завыть от тоски и обиды.

— Подожди, подожди, милый, — зашептал у самого уха ее голос. — Я поглажу тебя… Вот так, так… Успокойся, все пройдет, и хорошо будет, вот увидишь. Пройдет…

Впоследствии Волков с присущей ему потребностью и уменьем разлагать явление на составляющие элементы пытался уяснить для себя суть произошедшего. Но капитан так и не решил до конца, за счет чего возник вдруг нелепейший барьер. Была ли тут виной чистая физиология, связанная с двухлетним заключением, или проклятая любовь к Галке, которой Волков не изменял и в мыслях, ведь это чувство продолжало жить в капитане.

Да не все ли равно… Сжигающего стыда, который охватил его в то самое мгновение, капитан никогда не забудет. Потом Волков поймет, что ничего страшного не произошло. Всякое может случиться, но его мужская самоуверенность останется поколебленной навсегда.

— Давно не имел никого? — спросила женщина. — С рейса вернулся?

— С рейса, — сквозь зубы сказал капитан.

— И долго плавал?

— Два года.

— Ух ты! — воскликнула женщина. — Деньжищ небось огреб, на две «Волги» хватит! И боны у тебя есть?

— Только наши. Не успел еще получить боны, — соврал Волков.

— Получишь, — уверенно произнесла она. — Может быть, и в валютный магазин с собой захватишь? Когда отовариваться будешь… Нет, ты не думай! У меня боны есть. А только без паспорта моряка загранплаванья меня туда хрен пустят. А вот с тобой…

«Глупая, — усмехнулся Волков, и ему стало немного полегче. — Паспорт моряка… Из тюрьмы я вернулся, а не из-за границы. И у меня в кармане пока даже обычного паспорта нет, его заменяет справка об освобождении из колонии. Хотел бы видеть твою физиономию, когда б показал тебе эту тюремную «ксиву». Только лучше не надо этого…»

— Посмотрим, — неопределенно сказал капитан.

Женщина вздохнула.

— Небось законную ждешь… Она у тебя ведь в другом городе проживает?

— Нету у меня жены, — глухо ответил Волков.

— Разведенный, что ли?

— Он самый…

Когда Волков сказал Вике, что он разведенный, а до того темнил, будто два года был в рейсе, кольнула мысль о том, что Вика может превратно истолковать его нынешнюю неженатую ипостась. И Волков оказался прав. Вика действительно подумала о том, что нынешняя ночь и развод капитана связаны между собой. Но по сути своей Вика была доброй и жалостливой. Этим часто пользовались мужчины, но Вика была тем существом, которое невозможно обмануть. Потому невозможно, что обман только тогда воспринимается в подлинном злом качестве, когда означает крушение чьих-то надежд.

Вика ни на что и ни на кого, кроме себя самой, не надеялась. В мужчинах она видела больших детей, их отличало от маленьких существование мужской жажды. И если она могла когда-нибудь кого-то напоить, Вика не задумывалась над этим.

Ей казалось, что, бескорыстно даря себя мужчинам, она в какой-то мере защищает их от тягот бытия, помогает бороться с несовершенством мира.

Веры в людей было отпущено этой женщине вдоволь. В каждом встречном человеке она видела только хорошее. Потому отогнала ехидную мыслишку и, будто прося у капитана прощения, обхватила его за шею и порывисто прижалась к Волкову горячим уже телом.

— Ты милый, — шепнула она, — и все хорошо у тебя будет, успокойся, ничего страшного, так случается иногда… Ты ведь давно-давно ни с кем не был. Успокойся, родной, успокойся…

Женщина погладила Волкова по спине. Делала она это не просто нежно, но с некоей осторожностью, что ли, будто боясь обжечь ладонь о горячую спину, готовая в любое мгновенье отдернуть руку.

— Может быть, ты как-нибудь по-другому хочешь? — спросила она тихонько.

Капитан молчал. Он лежал спиною вверх, вытянувшись струной, голый и такой неуютный, без одеяла, давно уже сброшенного на пол. Капитану было неловко и в то же время хорошо.

Ведь капитан явственно понял, что попытки побудить его к деятельности она предпринимает вовсе не ради себя самой. Эротическое начало уступило в женщине иному чувству. Она пытается утешить его, ободрить, поверить в себя, будто успокаивает обиженного злыми людьми мальчишку, и, как подлинная мать, готова сейчас пренебречь любыми придуманными человеческой моралью запретами.

Оцепенение, поразившее капитана, проходило. Растаял кусок льда, и Волков понял, что его снова выпустили на свободу.

— Спасибо, — сказал капитан женщине, — спасибо… Ты хорошая.

Волков был прав.

…Потом капитан уснул, будто провалился в небытие, спал долго и спокойно, без сновидений.

А утром они пили кофе.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Северная Атлантика — далеко не лучшая часть океана. И пожалуй, нет в этом краю квадрата, который не пропахал бы я тралом. Но ко всему на свете привыкаешь, вот только к Лабрадору не нравилось ходить, а все потому, что на Лабрадоре зима — паршивая штука…

С января, иногда и пораньше, начинал пугать капитанов лед. Ураганные ветры, туманы, рваные тралы, заверты — ничего так не выводило из равновесия, как первые льдинки. Вначале махонькие, безобидные, они увеличивались потом в размерах, на глазах грузнели и, прижимаясь друг к другу, создавали такие поля, что мы бросали богатые рыбой места и спускались на юг, к проливу Белл-Айл, на Флемиш-Кап, а то и бежали до Нантакета таскать «солому»[17].

И я, капитан Волков, смертельно боялся льда.

После освобождения из колонии вернулся в Калининград, где когда-то учился в мореходке, где были мои друзья и Галка, ставшая женой Решевского. Два рейса сделал дублером капитана, меня готовились утвердить полноправным мастером, но вскоре понял, что не смогу работать здесь больше, и отправился искать рыбацкого счастья в «Севрыбу». В Мурманском тралфлоте приняли меня хорошо, люди здесь оказались сердечные и открытые. Их участие помогло забыть случившееся недавно. Я ходил старпомом на БМРТ, вникал в разноглубинную рыбалку и незаметно для самого себя вдруг снова стал на море «первым после Бога».

Судном своим я похвастать не мог. Траулер «Нептун» незаслуженно носил гордое имя морского владыки, потому как был устаревшим судном, с изношенной машиной, гнилым корпусом и не имел никакого ледового класса. Честно говоря, узнай Морской Регистр, что «Нептун» болтается во льдах, не миновать конторе скандала. Но план по тресковому филе есть план по филе, и его не выполнишь у Нантакета.

На Лабрадор «Нептун» пришел перед Новым годом и промышлять начал с южных квадратов. Но рыбы здесь было мало, грунт тяжелый, таскали несчастные тоннишки, и через раз трал оказывался разорванным «в драбадан».

Разумеется, я хорошо знал, что в море люди пошли заработать, а обо мне уже говорили в Тралфлоте как об удачливом капитане. И опять же висел на капитанской шее довольно солидный план. Словом, как ни верти, а приходилось бежать на Северный Лабрадор, где понимали по десять — пятнадцать тонн за одно траление и со дня на день ждали появления первых льдов.