Крест и посох - Валерий Елманов

Ничего не поняв, но почуяв что-то неладное, Данило приказал расспросить ратника поподробнее.

Чтобы тот хоть на короткое время пришел в себя, подручные хана влили в глотку умирающего чуть ли не полмеха хмельного меда, который Кобякович уважал ничуть не меньше перебродившего пенистого кумыса.

После такой дозы русский воин на несколько минут пришел в себя и чуть более связно изложил то, что произошло накануне, но сразу вслед за этим скончался.

Данило посуровел лицом и, ни слова не говоря, повернул коня назад, к месту недавнего пиршества. Приказав заново разбить юрты, он повелел обшарить всю округу, найти раненых воинов и со всевозможным бережением привезти их к нему, обещая щедро вознаградить удачливых в поиске.

Покорные хану половцы рассыпались по степи и спустя пару часов доставили утыканного стрелами, но еще живого Козлика.

Явившийся по зову Данилы Кобяковича половец, сведущий в искусстве исцеления, долго и сокрушенно цокал языком, опасаясь даже прикоснуться к умирающему уруситу, и никак не мог решить, с чего начать.

Все три раны были опасны, но одна стрела, впившись жалом под самое сердце, казалась самой страшной. К ней, мысленно попросив у степных богов удачи, он и приступил первым делом.

К удивлению лекаря, через несколько часов после того, как со всевозможной осторожностью были извлечены все три стрелы, а раны промыты, смазаны дорогим арабским средством и хорошо забинтованы, русский воин все еще продолжал жить.

Поместили его в соседней юрте под неусыпным надзором лекаря, который пять или шесть дней кряду почти не отходил от раненого.

Вдобавок у Козлика начался сильный жар, одна из ран опасно воспалилась, и все эти дни он пребывал между жизнью и смертью.

Именно так сказал половецкий шаман, долго гадавший на высохших бараньих лопатках, после чего наконец виновато развел руками:

— Его душу продолжает держать в своей могучей руке главный бог русичей Кристос, сам еще не знающий, то ли оторвать ее от тела, чтобы унести с собой, то ли оставить ее храброму воину.

— Так будет ли он жить? — не понял Данило Кобякович.

— Если их бог до сих пор этого не ведает, то откуда могу знать я, простой слуга наших степных богов, — вывернулся шаман. — За его здоровье надо молиться Кристу, а у того иные слуги.

Тогда по приказу хана из Исад приволокли старенького священника, пояснили ему, что нужно делать, и тот дрожащим от испуга унылым речитативом затянул молитву во здравие раба божия…

Правда, из-за малограмотности и плохой памяти — а молитвенник он взять с собой не успел — уже через час седенький попик стал повторяться, а через два на это обратил внимание и терпеливо слушающий его хан, заметив про себя, что его шаман намного красноречивее.

Однако мешать попу он не стал. Напротив, сам мысленно обратившись к бессильному себя защитить на земле, но ныне всемогущему богу, Данило пообещал ему принести в жертву трех самых лучших дойных кобылиц из табуна.

По счастливому для священника совпадению Козлик пришел в себя уже на следующий день после начала его молитв.

Попа тут же отпустили с миром назад в село и даже дали ему на прощание большой золотой крест, который в числе прочих вещей, снятых с убитых князей, достался в качестве отступного половецкому хану.

От креста, впрочем, священник, побледнев, отказался, прочтя надпись на обороте, просящую, чтобы господь бог помиловал раба своего грешного Ингваря, даровав ему победу над врагами и способствуя исполнению прочих желаний.

Не пожелал он его взять в первую очередь из-за того, что прочел имя умершего князя — в то время уже бытовало поверье, что чужой крест способен принести только беды и несчастья своему новому владельцу.

Ну а если учесть то обстоятельство, что князь Ингварь погиб насильственной смертью, оставалось лишь догадываться, какое неисчислимое количество горя во всевозможных вариантах золотая святыня сулила тому, кто опять посмеет надеть ее.

Злато же священник принял с удовольствием, дав обещание в душе пустить гривны нехристя на богоугодные дела и обновление храма божьего, которое благополучно забыл уже на следующий день.

Едва он припустился — как бы не передумали, ироды, — по полю к селу, как Данило вошел в юрту к очнувшемуся Козлику.

Рассказанное ратником так потрясло его, что он вновь и вновь переспрашивал того, пока наконец лекарь не обратился к хану с просьбой прерваться, поскольку воин еще слишком слаб.

Данило послушно ушел, но на следующий день вернулся и заставил раненого все повторить. Особенно его интересовал заключительный эпизод с бегством князя Константина и конечный результат Глебовой погони.

Что стряслось с братьями и отчего вдруг его шурин столь резко и неожиданно для Глеба изменил свое поведение, встав на защиту остальных князей, — об этом он не думал. Сейчас самым важным было понять, остался ли его родич по сестре жив или его постигла смерть.

Именно от этого зависел дальнейший выбор союзника, хотя с самим князем Глебом в дружбу вступать все равно было столь же опасно, сколь отогревать на груди замерзшую казюлю.

Да и само внешнее сходство Глеба с половцем в мыслях молодого Кобяковича изрядно дополнялось аналогией в делах и поступках, которые у половцев если и благородны, то изредка, если честны, то иногда, если правдивы, то ненамного.

Впрочем, все это относилось к их поведению с чужими, но и хан со всем своим племенем был чужаком для этого князя.

Константин же всегда держал слово, даденное Даниле, никогда с ним не хитрил, щедро делился добычей, был мужем его родной сестры и, что немаловажно, нашел в себе мужество отказаться от братоубийства.

Ведь когда хан впервые узнал о задуманном Глебом и его братом, он почему-то как-то сразу стал меньше уважать Константина.

Нет, на предложение шурина он без раздумий дал добро и пообещал подмогу. Однако на такое зло даже степные племена, жадные до чужого добра и неразборчивые в средствах по его добыче, жестоко и неумолимо выжигающие в своих набегах русские деревни и города, и то смотрели искоса.

Никогда ни один половец не согласился бы стать побратимом человеку, чьи руки были обагрены кровью родного брата.

Но Константин уже был им, потому и согласился Данило Кобякович прийти ему на выручку — просьба побратима свята.

От нарушившего узы кровного братства немедленно и навсегда отвернутся не только степные боги, но даже и Кристос, чей крест он всегда носил на шее, правда, скорее как последнюю память о горячо любимой матери, чем как символ веры.

Зато теперь, узнав доподлинно от одного из очевидцев трагедии, как все происходило, Данило Кобякович, удивляясь сам себе, облегченно вздохнул и продолжал напряженно размышлять, что ему делать дальше и как поступить.

На третий день их продолжительных бесед с Козликом хан наконец вырвал у медленно выздоравливающего дружинника признание в том, что Константин со спутниками успели доскакать до опушки дубравы и скрыться в ней, так что погоня воев Глеба вернулась ни с чем.

На самом деле Козлик, упав с коня, почти тут же потерял сознание, которое если и возвращалось к нему, то лишь на чуть-чуть и то самым краешком.

Какие уж тут всадники, которых он увидел скрывающимися в лесу, когда даже головка клевера, росшая чуть ли не под носом у лежавшего ратника, виделась ему в какой-то туманной зыби, то расплываясь, то вообще двоясь.

Но настойчивость хана в совокупности с горячим желанием, чтобы князь спасся — иначе получалось, что все его ранения получены зазря, — сделали свое дело, и Козлик вспомнил то, чего не видел, хотя на сей раз желаемое как раз совпало с истинным положением вещей.

Тогда Кобякович вновь вернулся в свой шатер и провел в одиночестве и тяжких раздумьях весь вечер, а наутро повелел всем собираться, и не было в этот момент приказа для его воинов, вконец истомленных бездельем, приятнее и слаще.

Однако полуголые степняки не успели еще даже приступить к разборке ханской юрты, как прибежавшие дозорные сообщили Даниле о том, что по реке движется целый караван судов.

Следом явился еще один с докладом, что суда движутся с явным намерением пристать именно к тому месту, где расположился их стан.

Наконец двое последних дозорных спустя еще несколько минут принесли весть о том, что оружных людей в них тьма, а вот товаров что-то не видно. Да и сами ладьи всем своим видом на купеческие явно не походили.

Данило Кобякович поначалу встревожился, но затем, самолично прискакав на берег и издалека опознав в грузном немолодом седобородом воине, стоящем на носу первой ладьи, тысяцкого Константина Ратьшу, тут же успокоился и даже обрадовался.

По обычаю степного гостеприимства, едва ладья славного воина причалила к берегу и тысяцкий спрыгнул на землю, хан, искренне улыбаясь, встретил дорогого гостя и незамедлительно позвал его в свою юрту.