Крест и посох - Валерий Елманов

Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом отхватить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам.

Что и говорить — огромен соблазн. Устоять перед таким нечего и думать. Ну разве что тому, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, давно достигшему всех чинов, званий, регалий и богатств.

Первый, еще не вкусивший всех благ, даруемых властью, по инерции, как смолоду привык, превыше всего бережет свою честь — единственное, что ему досталось по наследству от отца с дедами. Вдобавок он, грубо говоря, еще не успел опаскудеть душой, ибо слишком малый срок обретался близ сильных мира сего.

Последний же на собственном опыте понял, как тленно все земное и как мало оно стоит по сравнению с тем, чего не купишь ни за какие деньги.

Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О совести речи и вовсе не было, да и стыда перед Константином он не чувствовал.

Напротив, ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что тот, в отличие от боярина, сумел остаться чистым и душу дьяволу не продал.

Тяготило же сердце Онуфрия только ощущение, что он все-таки изрядно прогадал.

Нет, Глеб обещанное отдал сполна.

Уговор ведь был какой — сначала они вместе с Константином положат во сырую землю всех прочих князей, а уж спустя пару месяцев сам ожский князь, став к тому времени пронским, с божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею свернет, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.

— Мне князья на Рязани не надобны, — твердо заявил тогда Глеб и столь сурово глянул на Онуфрия своими злобными гадючьими глазами, что тот вздрогнул.

Впрочем, княжеский взгляд почти сразу же смягчился, и Глеб почти ласково продолжил:

— Иное дело бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная, боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру негоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи, — он приложил руку к сердцу, — их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. — И хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.

Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше.

Опять же ведь не токмо князь Константин может оказаться столь неудачлив на охоте, но и с последним из всех — рязанским Глебом — тоже может в одночасье что-нибудь приключиться, а он бездетный, и тогда…

Нет, дошел до него слух, что сталось с тем боярином, кой возгласил себя князем. Хоть и далеко от Ожска Галич с Волынью, но дошел. Как его звали, Онуфрий не помнил, зато конец известен — убили его.

Вот только тут-то случай особый. Он же не просто боярин, но по матери двухродный уй[61] князю Константину, а следовательно, дети его, пусть малые совсем, чуть-чуть постарше, чем тот же ожский Святослав, но все равно двухродные братья Константину, а Святославу и вовсе доводятся дядьями.

Сам Онуфрий вовсе не собирается садиться на княжеский стол. А зачем? Достаточно того, что его сыны там усядутся, а он им поможет.

Но вот вчера боярин впервые со всей ясностью понял то, что было давным-давно понятно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим.

Не бывать, потому что не удастся одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как радостно загомонили, когда Глеб назначил в посольство не их, и даже проглотили горчинку в княжьих словах:

— Простите мне, мужи мои верные, что я такую отличку пред вами всеми боярам Онуфрию да Мосяге дал, но ныне оба они близ сердца моего пребывают, а еще в Писании сказано: кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, — легко сменил князь высокопарный тон на деловой, — они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж безбожный братоубийца Константин, готовя злодейство страшное, — приходилось притворяться даже перед собственными боярами, — латинян[62] к себе зазвал числом до пяти сотен. Да и половцы с ними тоже пришли силой немалой. Потому, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, хочу все миром порешить да улестить их дарами и прочим.

На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников.

Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах.

На него да на Мосягу смотрели равнодушно, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и часто завидовали, с сочувствием, ибо он был своим, а не пришлым чужаком.

А в общем-то все получилось именно так, как и ожидалось. Ратьша даже разговаривать с ними не стал. Бросил только с насмешкой отроку безусому, который слева от него был:

— Дивись, Вячеслав. Каин в послы нам Иуду избрал. Да не одного, а двоих сразу. — И костяшки пальцев на руке старого воеводы, впившейся в рукоять меча, побелели от напряжения.

Отрок согласно кивнул и добавил:

— Так в Библии Каин одного лишь брата убил, а тут вон сколько. По такому случаю одного Иуды в послы маловато.

— И зачем им по земле ходить, траву поганить? — задумчиво произнес тысяцкий, а меч его как бы сам собою неторопливо потянулся из ножен, но тут его руку остановил половецкий хан.

— Ненависть — не самый лучший спутник человека. Соль делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Их доля от них не уйдет, но ныне они послы. Подняв на них меч, ты сам опустишься к ним в болото и испачкаешь руки их поганой рудой. Вложи стрелу своего гнева в колчан терпения. А коль не желаешь с ними вести речь, отправь обоих назад. Этот боярин Глебов, — кивнул он на Хвоща, — потому с ним ты сердце горячить не станешь, а нам для беседы и одного за глаза.

— И то правда. — Грозный лик Ратьши чуть смягчился.

Теперь место явственно проступающей ненависти заняло презрение и отвращение.

— Пошли прочь, псы. — И он, выхватив плетку из-за пояса, ловко захлестнул ею ножки наполненных медом кубков, стоящих на подносе, который держал Мосяга, и одним рывком опрокинул их на остолбеневшего от ужаса боярина.

— Это вам меды от Ратьши! Хлебай, Мосяга! А это князю вашему передайте!

И он, чуть перегнувшись с коня, отшвырнул мешающую его замыслу солонку с середины каравая, обсыпав ее содержимым парчовую рубаху Онуфрия, и с силой вогнал глубоко в центр хлебного каравая золотой нагрудный крест Ингваря, который ему передал Данило Кобякович.

— На словах же скажите так: руда невинных вопиет об отмщении! — И процедил презрительно: — Ну а теперь прочь отсель, стерво[63], — после чего, не обращая на них ни малейшего внимания, повернулся к безмолвно стоящему Хвощу. — А поведай-ка мне для начала, боярин, был ли ты али нет под Исадами в Перунов день. — И пояснил свою мысль: — Ежели был, то одно дело, ежели нет, то иной и разговор будет.

— Ты ж сам ведаешь, Ратьша, что я хоть и из думных бояр и у князя Глеба в чести, но в ратные походы вот уж десятое лето не ходок, с тех пор как один молодец мне брюхо распорол, — спокойно отвечал Хвощ.

— Ведать-то я ведаю, — согласно кивнул тысяцкий, — а там как знать. Безоружных в спину мечом разить и больное брюхо не помешает.

Хвощ, криво усмехнувшись, попытался перевести разговор на другую тему:

— Ты вот тут все вчерашний день припоминаешь, а ныне и сегодняшний к закату идет. Потому скажи лучше: зачем пожаловал?

— Будто сам не ведаешь, — хмуро заметил Ратьша, еще раз вдогон зло покосившись на уходящих в сторону крепостных стен Рязани Мосягу и Онуфрия. — Вестимо, за князем своим, кой у вас в стольном граде во светлых покоях с бережением великим гостить изволит. Пора ему и честь знать, до своего Ожска сбираться.

— Одного человека я токмо и видал в светлых покоях у князя Глеба, кой из Ожска будет, — задумчиво произнес Хвощ и поинтересовался: — Стало быть, вы за младым Святославом прибыли?

Ратьша заметно побледнел.

О том, что вся княжеская семья могла быть вывезена в Рязань предусмотрительным Глебом, он и не помышлял.

«Эх, Эйнара бы сюда, — тоскливо вздохнул он. — Глядишь, вместе бы чего и удумали».

Но норвежец отсутствовал, и Ратьша с надеждой покосился на своих спутников. Вячеслав молчал, совершенно не представляя, как быть в такой ситуации, но выручил половец. Хан ласково улыбнулся Хвощу и предложил:

— Однако негоже нам речи в чистом поле вести. Посол с дороги, устал, в покое нужду имеет. Мыслю я, что разговор удобнее продолжить в моем шатре. К тому же слуги, наверное, и угощение приготовили.