Крест и посох - Валерий Елманов

— Измена. — Он наконец поднял голову и пристально обвел глазами своих бояр, поочередно впиваясь в каждого из них змеиным взглядом, но, не найдя искомого изменника, вздохнув, коротко приказал: — Хвощ, перекуси малость и ворочайся к Ратьше. Коня из моей конюшни возьми. — И, глядя на покорно поднявшегося с лавки боярина, продолжавшего держаться за правый бок, невесело усмехнувшись, ободрил: — Чую, вскорости тебе непременно полегчает. Вот девку там увидишь и попросишь помочь. Она на радостях живо тебя на ноги поставит. От меня же скажешь так…

* * *

Имеша крест на груди и бога в душе, христианнейший княже Глеб восхотеша все миром порешить, дабы руду людскую не лити, ибо грех то смертный, хошь и бысть у него людишек супротив Ратьши с половцами излиха, и на кажного воя, кой у стен Резани стояша, он бы возмог троих выставить.

Богоотступники же мерзкия тысяцкий Ратьша, да с им басурмане, послов княжих избиша, нанеся раны кровавы и лишь одного боярина слушати согласие даша, кой именем прозываемый бысть Хвощ.

Одначе и оный боярин не возмог их свирепость лютую утишить, со тщетой в душе едучи во путь обратный.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г. * * *

Не убояшися дружины многолюдной, а пожелаша за князя живот положити, ибо честь имеша и рота дадена в служении оному, сей тысяцкий Ратьша с варягом Эйнаром, а тако же хан половецкий Данило Кобякович воев своих ко Резани граду привели и рекли тако: «Отдай нашего князя Константина, и мы уйдем с очес твоих, Глеб княже».

Но оный рек тако: «Лжу вам поведали и брате мой ныне не в порубе вовсе, а занемог токмо».

Но тысяцкий Ратьша доподлинно ведал о лже послов Глебовых и на своем стояша крепко, ответствуя: «А без князя Константина не уйдем с под града твоего вовсе не уйдем».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г. * * *

Несколько непонятен тот факт, что князь Глеб не рискнул вывести своих воинов из Рязани в поле, дабы решить все в открытом бою.

Учитывая то, что к его основной дружине присоединилась большая часть воинов из отрядов других рязанских князей, погибших под Исадами, общая численность его войска никак не могла быть менее трех-четырех тысяч.

Соединенная с половцами дружина Ратьши все равно не превышала двух, от силы двух с половиной тысячи человек, следовательно, перевес был на стороне обороняющихся.

Тем не менее Глеб затевает переговоры, пытаясь решить все миром, но — случай небывалый — Ратьша сразу избивает двух из трех посланных Глебом бояр и изгоняет их обратно.

Словом, ведет он себя так, словно сам имеет существенное превосходство в силах.

Загадка разрешается просто, если предположить, что оба летописца лгут, хотя и по разным причинам.

Доброжелателю князя Константина монаху Пимену умалить численность войск Ратьши было выгодно, чтобы показать помимо смелости и отваги еще и правоту людей, стоящих за плененного князя.

Филарету же выгодно увеличить численность войск князя Глеба, чтобы усилить проявленный им гуманизм.

Отсюда следует, что на самом деле все обстояло с точностью до наоборот — именно осаждающие Рязань существенно превышали по своему количеству сидящих в осаде, иначе не вели бы себя столь нахально.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 112. Рязань, 1830 г.

Глава 18

Отец Николай

Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.

Ветхий Завет (Екк. 8, 11)

Занесенный волею случая в негостеприимный тринадцатый век, отец Николай даже после долгих бесед с Константином, Вячеславом и Минькой все равно продолжал сомневаться в том, правильно ли они все делают и, объективно рассуждая, не пойдут ли в конечном счете все их труды на потребу дьяволу.

Уныние его как-то само собой стало пропадать с того самого дня, как отца Николая вновь рукоположили в священнический сан.

Жизнь его тем самым приобрела новый смысл, а все возрастающее участие в делах, затеваемых Константином, постепенно ликвидировало избыток свободного времени, что тоже пошло во благо.

Священник еле успевал мотаться от церкви на строительство странноприимного дома, а оттуда к князю в терем, предлагая все новые и новые идеи по переработке не только алфавита, но и духовных книг, которые, по его мнению, надлежало читать в школах в первоочередном порядке.

Когда уж тут думать о том, правы ли они все, включая его самого, и верные ли затевают перемены?

Все чаще ему на ум приходили все объясняющие строки одного римского императора-философа, которые как-то процитировал Константин: «Делай что должен, и пусть свершится то, чему суждено».

Просто и понятно, а главное, эта формулировка не допускала никаких сомнений, помогая продолжать спокойно трудиться. Император Марк Аврелий[64] знал, что говорил.

К середине лета отца Николая знало практически все население Ожска, да и не только.

Именно к нему приходили за благословением отъезжающие в далекие края купцы, именно он отбирал кандидатов в будущие жители первого странноприимного дома, часами беседуя с каликами перехожими, именно к нему забегали приставшие к ожской пристани торговые гости.

Сам превосходно зная нелегкий крестьянский труд, он давал умелые советы, ободрял в горе, укреплял семьи, в которых намечался разлад.

Его добрый ласковый взгляд мгновенно отыскивал в стайке резвящейся детворы самого бедного ребенка, чтобы наделить того чем-нибудь вкусным, вроде сдобного сухарика или медового пряника.

Его крупная мужицкая рука заботливо прикасалась по окончании обедни к измученной разнообразными заботами и бедами крестьянке, выглядевшей на десять-двадцать лет старше своего возраста, потому что жизнь, будто гример, наложила на несчастную женщину маску из морщин, посылая ей одно несчастье за другим.

Длань прикасалась, и все то, что непосильным грузом давило на хрупкие женские плечи, куда-то пропадало, бесследно исчезало, а на душе появлялся долгожданный покой и вера в то, что рано или поздно, но все изменится, и непременно в лучшую сторону.

Завидев его, на ожском торжище переставали переругиваться самые склочные и отчаянные сплетницы-скандалистки — стыдно.

Даже петухи не наскакивали друг на друга и расходились, пристыженные той немой укоризной, которая исходила от него.

А уж когда в странноприимном доме появились первые инвалиды, поселенные там доживать остаток дней, отец Николай и вовсе оттаял душой, надеясь, что и в будущем сможет принести немало добра простым людям русской земли.

Нет, и раньше на Рязанщине, которая раскинулась на самом краю Руси, наглухо загораживая своими землями путь диким кочевым народам в земли Залесской или Владимиро-Суздальской Руси, о милосердии для нищих не забывали.

Где победнее — вынесут ломоть хлеба, где побогаче — дадут и кусок пирога. О молоке уж и речи нет — само собой разумеется.

Могли и, не побрезговав грязной одеждой, запросто пригласить за стол, поснидать чем бог послал, ибо странник на Руси испокон веков считался божьим человеком.

Пьяницы, ворюги да лодыри по деревням Христа ради не бродили — все больше в тати ночные шли, а уж если кто в скитания ударился — стало быть, край пришел. Либо кров с семьей на старости лет потерял, либо увечье получил на рати.

А то и погорельцы бредут. Им тоже от души подавали, о себе памятуя. Это нынче ты весел да богат, с крышей над головой, да с калитой, в коей гривны весело позвякивают. А кому ведомо, какое испытание тебе самому пошлет господь к завтрашнему дню? Молчат о том небеса.

Поэтому надо напоить, накормить, обогреть нуждающегося. И как знать, сколько грехов спишет с тебя всевышний, прислушавшись к светлой благодарственной молитве прохожего человека.

А чтоб из гордыни излишней или стыда — горек чужой хлеб — калика перехожий не остался голодным, в задней стене избы специально крохотное оконце делали. Там и оставляли на ночь молоко с хлебом. Коли утром видели, что все съедено и выпито, к вечеру снова наливали, снова отрезали…

Но все равно суровый климат творил подчас дурные шутки с бездомными скитальцами.

Простыл на свинцово-ледяном осеннем дожде — вот тебе и труп на обочине проселочной дороги. Попал под обильный снегопад или под страшную метель и уснул навеки сладким сном.

Зато теперь все они могли жить почти как в своем доме, причем невозбранно, то есть столько, сколько сами пожелают. А кто мог заниматься посильным трудом, без дела не оставались, сами о себе с гордостью сказывая: «Я-де и ныне не зря свой хлеб ем».