зародыши разрушения поэтической силы и духовного в нем строя, точно так же, как и зародыши телесных болезней, которыми он страдал всю жизнь, были у него наследственные. Духовное разрушение подступало исподволь и развивалось в той постепенности, с какою телесные недуги одолевали недостаточно сильный от природы организм. Не устоял он телом под гнетом телесных, сломился и духом под напором душевных страданий. Все видевшие его специалисты-врачи признали душевное его расстройство одним из самых редких и тяжелых видов душевных болезней. По мнению д-ра Дитриха, интеллект поэта был безвозвратно разрушен; только одна память не совсем изменила ему да воображение неустанно работало над разрушением разбитой души с неудержимою силою. Иначе представлялся больной самому себе. «Память ослабла у меня» или «память отшибло у меня»; «рассудок всё еще при мне» или «я еще не совсем дурак». Так обыкновенно в покойные минуты выражался он о себе, и — кто знает? — может быть, был не совсем неправ. Сам д-р Дитрих записал в «Дневнике болезни» несколько случаев, когда больной отвечал разумно или говорил здраво о предметах обыденной жизни, или удачно острил и почти всегда хорошо рисовал схожие портреты и прекрасно лепил из воску и портреты, и карикатуры. Не раз очень умно хвалил он императора Павла и однажды — так буквально пишет д-р Дитрих в «Дневнике болезни» под 28-м марта 1828 года: «О саксонском короле отозвался как об истинном христианине и справедливейшем правителе, к которому питает полное уважение и в подданстве которого готов был бы остаться на всю жизнь». Всего сильнее, кажется, подтверждает догадку о не совсем полном разрушении интеллекта в больном сделанная д-ром Дитрихом под 16-м апреля того же года буквально следующая запись: «Сегодня, после длинного промежутка времени, в первый раз посетила его сестра (Александра) и долго сидела у него, несколько часов сряду. Он очень хорошо обошелся с нею и много говорил. Проводив ее в комнату и видя, что все обстоит благополучно, д-р Пирниц не долго оставался с ними. При входе сестры Батюшков поцеловал ее, немедленно посадил и очень дивился прекрасному наружному ее виду, объясняя его сильным электризованием, которому будто подвергают ее. В эти часы он блистательным образом доказал (таких ясных выражений нельзя не подчеркнуть — Н. Н.), что духовный мир его не совсем еще подавлен болезнию. Когда сестра похвалила нарисованную им на стене углем голову Христа Спасителя, он оказал: „Да, я обладал талантом писателя и мог бы быть и живописцем, и скульптором; занимался, бывало целыми днями: то читал, то писал, то ездил верхом; теперь все пошло прахом; память ослабела у меня; к связному мышлению стал не способен, да и книг мне не дают“. (Прежде давали ему книги, но он рвал их или разбрасывал.) Больной отлично сознает (и этих слов нельзя не подчеркнуть — Н. Н.), насколько пострадал его ум. О родных говорил много и очень тепло; не вспомнил только Муравьевых, сосланных в Сибирь; при этом руководило им, вероятно, сострадание к сестре. Говоря о своих способностях к искусствам, вспомнил о своих восковых фигурах и жалел, что должен довольствоваться простой деревянной лопаточкой, потому что нет под руками других необходимых инструментов. <…> Между прочим, жаловался сестре на Пирница за то, что он, хотя и заходит к нему дважды в день, но, справившись о его здоровье, тотчас уходит; при этом назвал его глупым человеком. О царе и его управлении отзывался с большим уважением. Говорил о том, что чувствует себя несчастным, но не понимает, чем заслужил такую ужасную участь. Несколько раз во время свидания выказал свою религиозность: заставил сестру помолиться перед образом Спасителя и потребовал себе Библию». На следующий день, т. е. 17-го апреля, доктор записал в «Дневнике болезни», что, «судя по словам служителя, больной сегодня очень грустен и постоянно призывает смерть. Это угнетенное настроение духа стало проявляться в нем со вчерашнего дня, незадолго до посещения сестрою; вчера он даже утверждал, что не проживет более 12 часов и, чувствуя себя покинутым и всем чужим, не раз призывал какого-нибудь друга, который ядом положил бы конец его страданиям. Все нынешнее утро провел в своей комнате, пряча заплаканное лицо в подушки. Брата своего считает безнадежно больным, а всю семью несчастной…»
Состояние духа больного и в то время было до крайности неустойчиво. Кроме описанных изменений, с ним и тогда случались припадки страшной раздражительности. Из этого видно, что духовное здоровье его было в состоянии разрушения, но не совсем полного, потому что помимо заметных влияний или видимых причин выдавались у него случаи и здравого суждения, и разумного поступка. Так, например, под 18 апреля д-р Дитрих записал, между прочим, такой случай: «Сегодня вошел в его комнату сосед по помещению эпилептик Брентано, очень злой и раздражительный человек, и облил его целою кружкою воды в отместку за его кашель и постоянное шаганье по комнате. Не успевший предупредить этой неприятной случайности служитель старался всячески успокоить Батюшкова, а Батюшков просто и покойно сказал: „Ведь он больной человек“».
Можно предположить, что при составлении своей «Записки» д-р Дитрих или упустил из виду эти факты, или не допускал возможности возвращения больного к сколько-нибудь устойчивому, хотя бы и относительно здравому состоянию. Но пускай специалисты-врачи объясняют, как и почему душевное состояние Батюшкова к концу его жизни значительно улучшилось.
С общих точек зрения должны иметь высший интерес те проявления душевной его болезни, в которых с полной очевидностью выступали уцелевшие в нем, хотя и в очень искаженном виде, остатки от прежнего и очень талантливого представителя лучших и образованнейших поэтических и литературных сил и кружков своего времени. Проблески религиозной сущности сохранились в нем даже во время самого страшного развития душевной его болезни. Судя по «Дневнику» и «Записке» д-ра Дитриха, эти проблески чаще всех других проявлялись у больного, хотя в самых искаженных формах. Так, например, он постоянно прибегал и молитве, будто по привычке, как в самые тихие, так и в самые буйные часы самых бешеных припадков. И в муках бешенства, и под гнетом жгучей тоски, ежедневно и ежечасно, при входах и выходах, почти при всяком душевном и телесном движении, при выражении волновавших его чувств и почти над каждым предметом, попадавшим ему под руку или останавливавшим его внимание, всегда и везде не забывал он молитвы. Однажды вечером, ходя по комнате и держа на руке кошку, он не гладил ее, а крестил. Удручающее впечатление производят эти бессмысленные молитвенные движения больного. Подавляющим образом действует на читателя и безумная пестрота
