Как я был экстрасенсом - Олег Дивов

Как жаль, что потом я эту модель утратил, а слабости мои расцвели махровым цветом. Но тут уж ничего не поделаешь, за все надо платить.

Я происходил из закрытой касты одноглазых. Нас редко выводили за ворота специализированного детского сада, но когда это случалось, некоторые особо нервные прохожие откровенно шарахались. Понятное дело: идешь себе, никого не трогаешь – вдруг из-за угла выворачивает колонной по два штук тридцать четырехлетних очкариков, и у каждого один глаз пластырем залеплен. Белая горячка вышла на прогулку.

Мало того, что мы были подслеповатые, так все еще сплошь с монокулярным зрением. А это, дамы и господа, эдакая штука, что если нужно, допустим, топором по полену жахнуть, то за один удар три раза переключаешься. В верхней точке левым глазом работаешь; когда топор пошел вниз – оценка и коррекция траектории правым; и наконец, за полметра до соударения железа с деревом, лучше всего оба глаза прикрыть, оно само попадет. Это потому что с двух рук. С одной руки можно и одним глазом прицелиться. А когда нужно с двух – либо вешайся, либо переключайся. Иначе уводит топор. Дважды в одно место не тяпнешь ни за что. Полное рассогласование зрительной и двигательной функций. Как я с автомобилем управляюсь, никто не понимает. Из тех, естественно, кто знает о моей проблеме, остальным-то невдомек. А я баранку держу неправильно, и все дела. Левая рука в положении «десять часов», правая на «шести». Или вообще одну левую на «двенадцать» – и почесал себе. Так одни только чайники держат, но мне плевать: как раз левый глаз у меня ведущий.

А тогда, в детском саду, в нашу одноглазую группу загадочным образом затесался мальчишка с почти нормальным зрением. Ребенок кого-то из детсадовской обслуги, устроенный по блату на халявные «усиленные» харчи. Чуть старше нас, крупнее, сильнее, а главное – без видимых дефектов. И за несколько месяцев – пока родители одноглазых не встали на уши, – он успел нам дать первый урок того, как весело быть не такими. До сих пор отлично помню имя этого урода. Нет, не потому, что он отбирал игрушки или бил всех напропалую, хотя это и было его основным занятием. Вовсе нет. Я просто запомнил то чудовищное презрение, с которым он, человек без явной патологии, относился к нам, убогим и неправильным. Это презрение имело четко обозначенную вербальную форму. Детеныш шести лет от роду доходчиво объяснил целой группе, что они – не такие, и поэтому должны знать свое место. Ну, понятно, какое.

То-то из очкариков получаются самые отпетые драчуны. Психологи говорят: компенсация. Но это вывод, сделанный без учета давления внешних факторов, как будто малыш живет в вакууме. Если брать реальные условия, скорее речь может идти не о компенсации, а об ответе. «Неправильный» ребенок, обладающий явным интеллектуальным превосходством над сверстниками, будет ими с большой вероятностью заколочен в нишу книжного червя. Тот же, но глуповатый, стремительно психопатизируется и начнет друзей по песочнице конкретно убивать. Поубивает немного, а дальше одно из трех: либо он вправит товарищам мозги и займет в стае место «нормального», либо создаст вокруг себя полосу отчуждения, либо пробьется в лидеры.

Мой приятель Саня Такнеджан (что я там говорил о национальной терпимости детей?), второй помимо меня на всю округу не такой, ярко выраженным интеллектуалом не был, и в качестве защитной реакции выдавал удар по морде. Причем именно по ней. Оглядываясь назад, я хихикаю – интересно, не пытался ли Саня таким образом малость доработать «нормальные» человеческие лица? Чисто бессознательно привести их в соответствие со своим внешним обликом? Бедняга тяжко страдал из-за «заячьей губы». Он пережил несколько операций, и более или менее нормальную речь ему едва-едва поставили годам к десяти. В нашей общей на два двора песочнице я был единственным, кто разбирал его тексты. Не потому что я такой умный, а потому что осознанно научился внимательно слушать и понимать человека, лишенного возможности полноценно общаться. В благодарность Саня иногда помогал мне разбираться с обидчиками. Возможно, именно его кулак (башмак, лопатка, ведерко, позднее доска от песочницы) позволил мне легко и непринужденно занять в стае достойное место. Уж больно просто оно мне досталось. Хотя… Только с годами начинаешь понимать, какой же ты был на самом деле. Я, например, был на редкость отважный мальчишка. Не просто так по жизни смелый, а именно отважный, способный в критической ситуации вести себя достойно и быстро принимать решения. Только с одной загадочной особенностью. Большинство детей стремится войти с м-м… оппонентом в ближний бой, кидается напролом, размахивая кулаками. Я, напротив, всегда строил драку – совершенно инстинктивно, – на отбрасывании противника (желательно так, чтобы он упал). Одним ударом отрезвить, привести в чувство, показать, что связываться со мной не стоит.

Внешне – классическое территориальное поведение: хотя бы на расстоянии вытянутых рук вокруг тебя находятся лишь те, кого ты сам впустил. В действительности нечто большее. На такой дистанции я только видел соперника. Но не чувствовал его. Не ощущал той мерзкой волны агрессии, которую он гнал перед собой. Не вынужден был пропускать через себя ни с чем не сравнимый запах – вонь затуманенного разума.

Как будто ты собака и попросту чуешь людские эмоции носом.

Мне исполнилось где-то лет десять-одиннадцать, когда я начал исподволь подсматривать за людьми и, естественно, за собой. Это было еще не вполне осознаваемо, мне просто хотелось понять: почему остальные чувствуют то же, что и я, но скрывают это.

Открытие меня слегка ошеломило. Ничего они не скрывали. Потому что не чувствовали. Опять я оказался какой-то не такой, уж на этот раз – совершенно.

Велик соблазн написать – мол, с какого-то момента я начал за собой подмечать странности. Но это не так. Недостаточная информированность ребенка и закалка не такого спасли меня от осознания своей неадекватности. Я в своих глазах оставался все тем же собой. Просто у меня открылись неожиданные способности. Другим недоступные.

Например, мне частенько хотелось без видимой причины взять, и уйти со двора. Просто так – взять и уйти, что я и делал, а минут через пять во дворе происходило нечто травмоопасное. Помню несколько конкретных примеров, когда потом, узнав, что произошло, и оценив ситуацию, в ужасе понимал: а ведь здесь должен был стоять ваш покорный слуга… От куска стекла в глаз я точно ушел (швырялся один придурок), от хорошего ожога во всю физиономию – тоже наверняка (взрывалась группа юных химиков). Если же я игнорировал свой позыв, доставалось и мне. Иногда не хотелось отправляться куда-то, пусть и всем кагалом – и я не шел, и наших там били. А когда я все-таки через силу шел, то мое присутствие оказывалось не критично, потому что били примерно так же, и опять-таки всех.

Я стойко боролся с собой и по возможности перебарывал эти глупые панические импульсы. Заработал таким героизмом два шрама. Один на груди (могу соврать, что от ножа), другой у основания волос (зашили хорошо, заметен только на ощупь, а то мог бы врать, будто от пули). К двенадцати годам мне такое положение вещей страсть, как надоело, но очень не хотелось выглядеть трусом, и я упорно брел за стадом туда, где, я точно знал, нам оказываться не стоит. Это при том, что я уже насобачился чуять опасность «на заказ» и в непосредственном приближении, например, когда она стояла за углом и ждала, кем бы поживиться. Кто высунется – тому и в репу. Вроде бы несомненное превосходство: она тебя с десяти шагов не ощущает, а ты ее видишь отлично. Ну так не суйся, дурак! Ох, совался, и не раз.

Лирическое отступление. Важно отметить, что моя детская эмпатия распространялась исключительно на людей и действия, производимые ими. Чуять, скажем, землетрясения и техногенные катастрофы я не умел. А допустим, когда не стоит в машину садиться, потому что этот дядя нас угробит – запросто. Или вот классический пример. Уже лет в пятнадцать стою все в том же дворе, кого-то жду. И вдруг понимаю: а ведь плохо стою. Машинально делаю несколько шагов в сторону. Через несколько секунд точнехонько в то место, с которого я сошел, врубилась ребром пущенная аж с четырнадцатого этажа крышка от унитаза. Одна радость, что пластиковая – не убило бы.

Кстати, сам момент, когда механизм предвидения опасности неожиданно на всю катушку включается, отнюдь не из приятных. Маленький-то я такие вещи легко переносил. А в четырнадцать-пятнадцать лет уже гораздо хуже. Сидишь, лежишь, стоишь – не важно, вдруг начинают трястись руки. Мама родная! Причем либо тебя пригвождает к месту, если нужно пару минут переждать, либо гонит, настойчиво гонит с него, если пора исчезнуть. Да, это можно превозмочь, особенно когда опыта набрался. Но все равно невесело.