Мой путь с песней. Воспоминания звезды эстрады начала ХХ века, исполнительницы народных песен - Надежда Васильевна Плевицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот и мать. Она идет раньше всех, чтобы подоить корову и приготовить ужин. Завидев ее, не бросилась я радостно навстречу, как всегда, а ушла подальше от избы и села на окопе погоста, что был против нашего дома.
Мать почуяла что-то неладное, манила меня пальцем, кричала: «Дёжка, иди, ягоды несу».
А Дёжкой меня все тогда называли.
Но Дёжка не трогалась. Я решила даже и ночью на окопе сидеть, пусть ведьмы ходят на погосте. Розга-то пострашнее ведьм.
В душе у меня такая кипела буря против Глухни, что я даже решила вконец загубить свою душеньку и шептала самое грешное слово – «черт, глухой черт».
Вот как злобилась я на Машутку.
А мать ходит по двору, посматривает: все в порядке.
Но вот я слышу, мать ласково уговаривает Буренушку стоять смирно, значит, моет ей вымя, чего корова недолюбливает, вот слышу звон падающего в доенку молока. У меня сердце забилось: скоро мать все проведает.
Процедив молоко, мать понесла его в погреб. Тут я села еще подалее, на случай, если мать вознамерится меня ловить. Из погреба мать вышла тихая. Это всегда бывало, когда она сильно огорчалась. Только пальцем мне погрозила:
– Ну вернись ты домой…
Она мелькала из хаты в амбар, из амбара в пуньку; и вдруг зашла как-то в сторону. Я тут смекнула, что она хочет обходом меня изловить. И пустилась на погост. Хотя и храбрилась я, покуда было светло, а к ночной темноте забоялась ведьм и пошла к дому. В избе уже горели лампадки, лавки и стол были вымыты: завтра Петров день, праздник, а у меня, Дёжки, тяжесть на душе… Вдруг сзади мать, удалось ей меня схватить. Розга ожгла, я кинулась в святой угол, где красуется вышитая пелена. Но и святость меня не спасла. Мать наступает, я розгу ловлю, себя защищая, – поймала, переломила, и нечаянно поцарапала прутом мамочке до крови лицо. Тогда, не помня себя, она схватила меня за волосы да о стенку, у меня в глазах потемнело. А мать, отойдя от гнева, через минуту уже плакала надо мной, и тут, в слезах, я ей рассказала, что во всей беде повинна Машутка. Мать мочила мне голову святой водой и шептала: «Что делает лукавый с человеком и откуда такая злоба? Господи, спаси, помилуй».
Я же, хотя и с шишкой на голове, но чувствовала себя именинницей: пронесло беду.
Мать тут же рассыпалась в милостях: обещала мне купить палевое пальто, шагреневые, со скрипом полусапожки, назавтра взять с собой в Коренную пустынь[2] на богомолье, сшить казинетовый тулупчик, а на зиму пустить меня в школу. Первый раз была мать со мной так гневна, и в первый раз я была так счастлива: «Буду, слава Те, Господи, в школе».
* * *
А Коренная пустынь в восемнадцати верстах от нас.
Я же дальше леса Мороскина и Липовца не бывала, а это от нас в одной версте. Понятно, что такое далекое путешествие не дало мне в ту ночь заснуть.
Я просила мать разбудить меня до восхода солнца: ведь на Петров день «солнышко играет». Многие у нас даже видели, как оно разными лентами полыхает и вертится. Игры солнышка хотела я посмотреть.
Мать разбудила меня словами: «Солнышко, Дёжка, восходит!» Скорехонько бросилась я на двор, но как ни присматривалась, а никаких лент не видала, и солнышко не вертелось, а поднималось в покое.
Верно, на нынешний Петров день оно стало степеннее, чем в прежние годы.
В Коренную порешили идти после обеда – раньше матери все равно не управиться. Уже носился в воздухе вкусный запах калачей, но до обедни пробовать их не полагалось.
Нынче в церковь все выйдут нарядные: сестры наденут лучшие платья, мы, младшие, будем в розовых, и передники с петушками, брат в малиновой рубахе и в новых сапогах, от которых пахнет дегтем, а отец, как всегда, в свитке, где по солдатской привычке все прилажено: складочка в складочке. Отец и в церкви держит шапку по-военному.
К храму тянутся люди, длинными яркими лентами. У коновязи стоят повозки, крытые коврами, лошади в богатых сбруях. Это приехали водяновские саяны[3], что живут в трех верстах от нашего села. Кто победнее, те пришли пешими и теперь в сторонке надевают полусапожки, которые по бережливости всю дорогу несли в руках. А бабы водяновские, в шитых золотом панёвах и в кичках, сверкают множеством бус.
В церковной ограде повстречала я Машутку, она сказала мне, что с бабушкой идет в Коренную пустынь. Значит, идем вместе. В церкви я встала впереди отца, и ему часто приходилось меня одергивать, чтобы я стояла смирно: а как тут устоишь, когда кругом так много любопытного. На левом клиросе виднеются пышные цветы на шляпках Рышковых барышень, тут же Таничка Морозова в чудном голубом платье, вся в оборках и с турнюром, ну точь-в-точь как на картинке, что прилеплена к стенке в горнице Потапа Антоныча. Таких барынь рисовала я на грифельной доске, которую таскала у сестер. Нарисую барыню, а позади непременно собачку.
На правом клиросе сегодня особенно хорошо пел хор, а в хору Егор, сын дяди Дея, и Васютка Степанов, наши певцы, любимцы всей деревни: у одного альт звонкий и чистый, у другого дискант. А главное, они пели «с понятием».
Управлял хором учитель Василий Гаврилович, помахивал рукой, – рука белая, тонкая, не такая корявая, как у моего брата.
Мать говорила, что других дум, кроме молитв, в церкви быть не должно: «Ты как свеча перед Богом должна в церкви стоять».
Я же сегодня совсем на свечу не похожа, верчусь, на месте не устою, в голове мысли грешные – хорошо бы шляпку такую, как на Рышковой барышне, и платье в оборках, как на Тане Морозовой. Шляпки из лопуха, что мы с Машуткой мастерили, совсем не годны. Хочется вот такую.
А белая рука учителя помахивает, будит во мне честолюбивые замыслы: вот в эту зиму учиться пойду и, наверное, буду петь на клиросе, голос у меня не хуже, чем у Махорки Костиковой, которую все село хвалит. А я, не дальше как вчера, в лесу, ее перекричала. Покуда текли мои мысли, отошла обедня. Отец дал мне просфоры, и мы все, после приветствий с родней, тронулись к дому, помолясь по дороге на родных могилках. В избе все было
