На Маме - Лев Куклин

А уж молодёжь-холостёжь… Ребята чистые, ничего не скажу, не пьянь подзаборная. Да и работа у них – не в валенок мочиться, и не ветер пинать, тяжелый труд, без примеси. Ну, а известное дело: мужика покормишь как следовает быть – он тебе сразу же под подол заглядывает, – чего бы на закуску найтить?!

Сильничать, конечное дело, не сильничали, все больше склоняли. Днём, значит, мою пищу потребляли да на делянке вкалывали, ну а вечером… то один, то другой за «добавкой» зайдет, – так ведь и их понять надо!

И право слово, всех жалко! А у души-то ведь жопы нет, она высраться не может…

Иной, кто побойчей да пооборотистей, и у родничка перехватывал, когда я за водой утречком ходила. Давай, мол, Афанасьевна, ведра подмогну дотащить… А у самого, вижу, глаза голодные… Сколько ж я берёзок на той службе пообнимала, пока ктой-нибудь сзаду мне исподницу на голову задирал! Им-то, которы молодые, все равно, что лес ронить, что баб драть. Правда, ежли баб пилить, так опилок меньше…

Я в своей загородочке, стало быть, ляжки раздвинула, один сопит-работает, а евонный корешок – за занавесочкой топчется, очередь ждёт, портки расстёгивает… Так вот, мало-помалу, а чуть не всю бригаду лесоповальную я скрозь себя пропустила, да не по единому разу. Только и отдыху было, когда дни три-четыре месячные у меня… Я и трусов-то не носила: чего, думаю, их зазря снимать-надевать-то?! Ну, а Фёдора Зятькова, бригадира, я выделяла на особицу, очень уж я ему показалась. Светлая ему память, вечный покой, его потом, опосля через год, как я уволилась, деревом зашибло…

И злобы-обиды, упаси Бог, ни на кого из них не держала, потому как – от жизни куда денешься?!

Меня просто ошеломляла эта спокойная простота, эта исповедальная откровенность её в повествовании о своей жизни. Нет, я не ревновал к её поистине библейскому прошлому, как нельзя, к примеру, ревновать нашу планету к её геологической истории, в которой тебе не досталось места. Или как невозможно селянину ревновать к земле, которую заново вздирают плугом каждую весну, а она без устали всё плодоносит и плодоносит. И эта Женщина жаждала вспашки так же естественно, как земля…

Именно с ней я прошел свои сексуальные университеты, – да простит меня писатель Максим Горький!

– Ладно уж… – смилостивилась она, наконец. – Скоро Настёна наша возвернётся. Отдохни дни три, наберись силёнок перед свиданьицем… Настя-то у меня, слышал, – разженя…

– Это как? – не понял я.

– А сама от мужа ушедши была, стало быть – разженилась… Да уж больно он гнилой нутром оказался… А к тебе она, видать, сильно прилепившись. То-то она соскучилась, то-то с тобой наиграется! Уж как я это самое понять могу… Вот уж верно сказывают: сорок лет – бабий век, я вот с сорока годков вдовею…

А через несколько дней после возвращения Анастасии, загорелой и довольной, раздался деликатный стук в мою кладовку. Это оказалась Аграфёна Афанасьевна, с эмалированным тазиком, веником и узелком с бельём, – прямиком из бани. Свежая, разгорячённая, с розовым разглаженным лицом, она взглянула на меня с веселым любопытством:

– Ну, как, голубок? Наскучило, намялись? Не боись, про наш с тобой грех ни одна живая душа не прознает… Да оно, ежли всерьёз считать, я и не грех вовсе – всё в семью! Да ты не подумай чего, я к тебе вроде позыватки… Приходи вечерком чай с малиной пить. Я пирожков с горохом да с сальцем наготовлю, опару-то с утречка поставила, поедим – попердим… А я уж, прости меня, Господи, буду следующего Настькиного отпуска дожидаться. Как считаешь, – дождусь, нет?

Но, как говорится, – карта легла совсем по-другому…

VI

…Очнулся я в полной темноте с неимоверной слабостью во всем теле, можно было бы добавить – и с ломотой в костях, в поту, но зато с абсолютно ясной головой.

Я осознал, что лежу на постели, но на чьей и где?! И с одного, и с другого бока ко мне прижимались два голых женских тела! Об этом факте нормальный мужчина, как вы понимаете, догадывается сразу по некоторым… гм… особенностям строения. Так… Медленно освободив и подняв руку, которая ещё не очень меня слушалась, я осторожно коснулся головы той, что лежала слева. По короткой стрижке стало ясно, что это – Настя, Анастасия Спиридоновна. Ну, а в – вторая?! Роскошные длинные волосы, частично прикрывающие мою грудь поверх одеяла, могли бы принадлежать Аграфёне Афанасьевне, но… На женщине, лежащей справа, не было неизменной ночной рубашки!

Как же я очутился здесь? Повидимому, я непроизвольно дернулся, пытаясь разгадать загадку, но та, что с длинными волосами, сразу же успокаивающе обняла меня и положила на мои ноги свою, придавив меня томительной жаркой тяжестью.…

Тут я окончательно понял, что из моей жизни выпал какой-то заметный кусок, которого я не помнил!

…А хорошо помнил, как возвращался с дальней буровой, где следовало просмотреть результаты последних десяти-двадцати метров проходки, – столбики керна и отобрать образцы на анализ. Там, за ручьем, я и заночевал в жарко натопленном балке-передвижке. Обратно на базу я вышел в полдень, рассчитывая часа за три-четыре, еще засветло, добраться до места.

Стелилась, словно бы играючись, несильная поземка, закручивая снежные струйки, но и без того не шибко-то утоптанная тропинка через молодой кедровник была во многих местах переметена. Я то и дело оступался и сильно вспотел, вытаскивая валенки из плотного снега, тем более, что плечи оттягивал увесистый рюкзак с образцами.

И мне не повезло. Пытаясь сократить путь, я двинул наискосок через обширную заводь замерзшего ручья, где ветер частично сдувал снег, и лежали гладкие соблазнительные участки. И почти у самого берега, на приболотке, угодил в прикрытую ноздрястым снегом промоину.

Провалялся я неглубоко, по грудь, и устоял на ногах. Но мой полушубок, конечно, сразу намок, покрылся на морозе ледяной коркой и непомерной тяжестью обжал плечи. Бросить его я как-то не решился, подумал, что ничего, мол, обойдётся, доберусь до базы как-нибудь. А вещь нужная, жалко бросать… Выбирался я из ледяной каши трудно, ползком и на карачках, то и дело оскальзываясь на камнях и набирая жижу в валенки. Рюкзак я пристроил на ветку прибрежной криворослой сосенки, – потом, думаю, на лыжах подскочу, никуда не денется: кому камни нужны? Но тут, на мою беду, внезапно, как это всегда и бывает в наших краях, с гор свалилась метель. Все исчезло в сумасшедшем вихре сухого, бьющего в лицо острого снега. То и дело прикрывая глаза, я почти ощупью, вслепую, двигался от ручья, понимая, что ежели в самом скором времени не доберусь до жилья, то попросту замёрзну, как тот самый ямщик в степи глухой… Нельзя было останавливаться, ибо ноги онемели уже минут через десять.

В сильнейшей круговерти тропинку я потерял и сгоряча двинул напрямик по целине, взяв направление по компасу, который, словно часы, был закреплен на правом запястье: у него светилась стрелка.

Я уже ясно слышал лай собак на базе, но совсем обессилел, обезножел, и последние сто-двести метров то ли полз, то ли перекатывался, загребая руками…

Последнее, что смутно всплыло в моей, памяти, перед тем, как провалиться в черную пропасть беспамятства, был запах спирта, которым в четыре руки растирали моё беспомощное тело, и спокойный голос Аграфёны Афанасьевны: «Огневица у него. Теперь согреть его надоть, да лучшей всего – живым бабьим жаром… Грелку во всю длину, и с двух сторон! Нутро освободить от ледыни, встряхнуть…

А всё дальнейшее я могу воссоздать только из отрывистых, сбивчивых, и не слишком-то охочих разъяснений Анастасии и деловитых комментариев Аграфёны Афанасьевны.

…– Она мне и говорит: «Ты вот что, девонька, ложись-ка с ним рядом, да совсем голяком…» Ну, я разделась, легла, тебя руками-ногами обвила, а с другой стороны… с другой стороны… мама. Мы тебе еще много аспирину дали, да с малиной, чтобы ты пропотел, отогрелся. А ты всё дергаешься, вздрагиваещь, мечешься, хрипишь, а но-оги у тебя такие холоднющие! А метель только усиливается, и до Мамы не добраться, и вертолет не вызвать…

Тут мама… тут она и говорит: «Ты вот что… сядь-ка ему это… прямо на личность, да поелозь по губам, потрись по носу. Пусть он твой дух знакомый, лакомый, почует! А я… а я, мол, с другой стороны … ой, не могу!»

Чуть позже Аграфёна Афанасьевна продолжила рассказ дочери:

… – с другой стороны дам ему воспрянуть. У тебя жар под сорок, ноги поморожены, в дыхалке хрип… Я и решилась сама справиться старинным способом. Лучшее средствие мужика до костей взбодрить… Я и стала твоего… живчика лежачего за воротник дергать! Потом на тебя села, и в себя, значит, его приняла… Настя-то тут разревелась, но поняла. А ты и впрямь через часок-другой так вспотел, что с тебя словно весенняя капель покатилась. Только и успевали полотенца менять! Настена-то от тебя три дни не отходила, не спавши совсем, с лица спала… Ну, и встрепенулся ты, ожил. Отогрелся!