Особые отношения - Дуглас Кеннеди

Тони испытывал неуверенность по поводу одной-единственной вещи: своего роста, хотя я не раз убеждала его, что для меня, черт возьми, это не имеет ровно никакого значения. Наоборот, меня даже как-то умиляло то, что этот способный, образованный и такой смелый мужчина комплексует из-за внешности. Тогда-то я и начала понимать природу его бравады: он бесстрашно задавал трудные вопросы и в погоне за сюжетом бросался очертя голову в самое пекло, чтобы заставить всех забыть о своем росте. И не только росте. Втайне он считал себя белой вороной, вечным неудачником, чей удел — высунув в окошко нос, смотреть на мир, в котором он чувствовал себя чужим. Мне понадобилось некоторое время, чтобы распознать в Тони эту неуверенность, настолько умело скрывал он этот комплекс, демонстрируя окружающим свое превосходство. Но однажды он открылся в общении с другим англичанином — корреспондентом «Дейли телеграф» по фамилии Уилсон. Уилсону не было и тридцати пяти, но его шевелюра уже изрядно поредела, он располнел и как-то оплыл По выражению Тони, стал похож на круг камамбера, забытый на солнцепеке. Я относилась к нему спокойно, хотя из-за манеры говорить — он лениво тянул гласные — и преждевременной полноты (не говоря уж о неизменных куртке сафари немыслимого покроя и фланелевой клетчатой рубахе) он смахивал на героя мультфильма. Тони держался с Уилсоном вполне корректно, но на самом деле терпеть его не мог — особенно после одного разговора, происшедшего между ними в клубе «Гезира». Уилсон нежился на солнце у бассейна. Голый по пояс, он красовался в клетчатых длинных шортах и замшевых туфлях с носками. Зрелище было не из приятных. Поприветствовав нас, он спросил Тони:

— Ну что, на Рождество домой?

— В этом году вряд ли.

— Ты ведь тоже лондонец, верно?

— На самом деле, из Бакингемшира.

— А точнее?

— Эмершем.

— А… Эмершем, как же. Девятая зона метро, линия Метрополитен. Выпьем?

У Тони лицо сделалось каменным, но Уилсон, казалось, ничего не заметил. Он окликнул официанта, заказал три джина с тоником, потом извинился и отошел в туалет. Как только он удалился на достаточное расстояние, Тони прошипел:

— Тупой придурок.

— Ты что, Тони? — Меня удивила эта необычная для него вспышка гнева.

— Девятая зона метро, линия Метрополитен… — передразнил он, пародируя сочный акцент Уилсона. — Я так и знал, что он это скажет. Обязательно лягнет, влезет со своей издевочкой.

— Слушай, но он же просто сказал…

— Я понял, что он сказал — я слышал каждое долбаное слово.

— И что он хотел сказать?

— Ты просто не понимаешь.

— Да для, для меня это слишком тонко, — ответила я беспечно. — А может, я просто тупая американка и не улавливаю английские нюансы.

— Никто не улавливает английские нюансы. Англию трудно понять.

— Даже если ты англичанин?

— Особенно если ты англичанин.

Я была удивлена: его ответ показался мне уверткой. Потому что уж кто-кто, а Тони понимал Англию лучше некуда. В частности, он отлично понимал (и объяснил мне) свое положение на социальной лестнице. Эмершем был провинциальным, безнадежно мелкобуржуазным городком. Тони его ненавидел, хотя единственная его сестра — с которой они не виделись много лет — осталась жить там, под родительским кровом. Их отец — рано ушедший из жизни из-за страстной любви к сигаретам «Бенсон и Хеджес» — работал делопроизводителем в архиве муниципального совета (откуда уволился только за пять лет до смерти). Мать — ее уже тоже не было в живых — трудилась в регистратуре врачебного кабинета, прямо напротив скромного пригородного дома на две семьи, в котором и прошло детство Тони.

Тони всегда мечтал порвать с Эмершемом, однако свое намерение осуществил не сразу — чтобы угодить отцу, он пошел учиться в Йоркский университет. Но, получив диплом (как выяснилось, диплом с отличием — Тони хоть и не сразу, но все-таки поведал мне в свойственной ему сдержанной манере, что ему присудили первую премию за успехи в английском), он решил с год повременить с поисками работы. Вместе с парой приятелей он отправился в Катманду, а оттуда каким-то образом добрался до Каира. Через два месяца Тони нанялся на работу в сомнительную англоязычную «Египетскую газету». С полгода он писал заметки об автомобильных авариях, мошенничествах, скандалах и прочих пустяках, а потом вернулся в Британию, где стал предлагать разным изданиям свои услуги в качестве внештатного корреспондента в Каире. Еще через год он уже регулярно поставлял в «Кроникл» короткие репортажи — а когда их египетского корреспондента отозвали в Лондон, Тони предложили работу в штате. С того момента он и «Кроникл» были неразлучны. Если не считать шести месяцев, которые он провел в Лондоне в середине восьмидесятых (после чего пригрозил уволиться, если его снова не отправят «в поле»), Тони мотало из одной горячей точки в другую. Разумеется, несмотря на все разговоры о работе на переднем крае и о полной профессиональной независимости, Тони не мог заниматься только тем, что ему нравилось. Несколько раз ему приходилось, считаясь с интересами корпорации, тянуть лямку и в офисе — во Франкфурте, Токио и столичном Вашингтоне (городе, который Тони очень не любил). Несмотря на эти вынужденные уступки прозе жизни, Тони Хоббс был не таким, как большинство людей вокруг, и не собирался попадаться в ловушки домашнего уюта и карьерного роста. Ну прямо как я.

— Знаешь, я всегда старалась избегать таких вещей, просто спасаюсь от них бегством, — призналась я Тони примерно через месяц после того, как мы начали встречаться.

— А… так вот что это такое — вещь.

— Ты же понимаешь, о чем я.

— О том, чтобы я не вздумал преклонить перед тобой колено и сделать предложение, потому что ты собираешься разбить мне сердце?

Рассмеявшись, я сказала:

— Ну, вообще-то, я не собиралась этого делать.

— Тогда… в чем суть твоего высказывания?

— Суть в том, что…

Я замолкла, чувствуя себя полной дурой.

— Что ты хотела сказать? — поинтересовался Тони с очаровательной улыбкой.

— Суть в том, — продолжала я, заикаясь от неуверенности, — что я иногда страдаю от недержания речи. И… но больше я не собираюсь говорить всякие глупости.

— Не извиняйся, это ни к чему, — сказал он.

— Даже не собиралась, — ответила я раздраженно, а потом вдруг заявила: — Вообще-то, как раз извинялась. Потому что…

Боже, совсем запуталась, какая же я косноязычная и неловкая! Тони, хитро улыбаясь, продолжал разглядывать меня. Потом спросил:

— Так ты не планируешь спасаться бегством?

— Да нет. Потому что… эээ, хм… потому что, знаешь…

— Я весь внимание.

— Потому что… черт, да просто мне с тобой так хорошо, и я сама поражаюсь тому, что так счастлива… именно потому, что я тысячу лет не ощущала ничего подобного, и я только изо всех сил надеюсь, что и ты чувствуешь то же самое, потому что мне не хочется тратить попусту время с человеком, который не чувствует того же, потому что…

Он не дал мне договорить — нагнулся и поцеловал. Потом спросил:

— Это отвечает на твой вопрос?

— Ну…

Я и впрямь считаю, что поступки бывают красноречивее слов, и все же хотелось услышать от него примерно то, что я ему только что высказала. Но я не раз убеждалась, что Тони не любитель сердечных излияний, и если уж мне откровенные разговоры на подобные темы даются нелегко, то он просто всячески их избегает. Поэтому я была искренне удивлена, услышав: «Что ж, я очень рад, что ты не собираешься от меня сбежать».

Было ли это признанием в любви? Я очень на это надеялась, ведь я-то к этому времени уже точно знала, что влюблена, А еще я знала, что моя неуклюжая тирада — максимум того, на что я способна по части объяснений в нежных чувствах. Мне всю жизнь трудно давалась подобная откровенность. Мои родители, школьные учителя, тоже были в этом не сильны — это были самые заботливые родители, настоящие друзья двум своим дочерям, но только не в том, что касалось внешнего проявления нежности и всяческих излияний.

— Знаешь, я только один раз видела, как они целуются, — сказала моя старшая сестра Сэнди вскоре после того, как родители погибли в автомобильной аварии. — Да и обнимались они нечасто. Но ведь это неважно, дело не в этом, правда?

— Да, — ответила я. — Совершенно не в этом.

После чего Сэнди уже не могла держать себя в руках и разрыдалась так громко, что это напоминало крики плакальщиц. Сама я на людях почти не плакала, даже во время похорон. Может быть потому, что потрясение оказалось слишком сильным и оглушило меня. Это случилось в 1988 году. Мне был двадцать один год. Я только что окончила последний курс колледжа и собиралась через пару месяцев приступать к работе в «Бостон пост». Мы с подругами только что подыскали квартиру на троих в Бэк-Бэй[3]. Я только что купила первую машину (видавший виды «фольксваген»-жучок за тысячу баксов) и только что узнала, что у меня диплом с отличием. Родители были на седьмом небе от радости за меня. Они приехали в колледж на церемонию вручения дипломов и были так непривычно взволнованы и возбуждены, что даже остались на вечеринку, устроенную в честь актового дня. Я настаивала, чтобы родители и переночевали у меня, но они непременно хотели вернуться в Вустер вечером, чтобы с утра поспеть на какое-то важное церковное мероприятие (как и многие либералы в Новой Англии, родители были истовыми приверженцами унитарианства). Перед тем как сесть в машину, отец вдруг крепко меня обнял — это было так на него непохоже — и сказал, что любит меня.