Осколки мозаики. Роман-фэнтези - Людмила Захарова

Неловким движением она избавилась от большой клетчатой шали, решив хоть немного подобрать спутавшиеся пряди долгих волос, но что-то мешало. Словно отряхнувшись, она выскользнула из телогрейки, прислонилась к фанерной стене. Нагота плеч, излом запястий, а локоток!.. О, Боже! На прозрачно белый батист сорочки капала кровь, теплая, живая. Я испугался, я не сказал ей, что она сошла с ума, а прохрипел сдавленно: «Знаешь, мне до сих пор больно. Передай им – мне больно! Если все так… Я хотел бы умереть». Я давно не слышал своего голоса – такого рвущегося клокотания в горле. Она не ответила, то есть это случилось как-то иначе. Ее мысль так ласково и покойно легла на сердце, что я умолк, более уж не прибегая к словам. Я не помнил такого умиротворения ни в жизни, ни потом. Она вынула забытую иглу от капельницы из вены, куском бинта скрутившегося в косах, я затянул ей руку, не подумав о своих ледяных прикосновениях. Просвечивающее тело ничуть не смущало, нагота имела иной вкус. Только потом, вспоминая нашу страшную встречу, я думал о поздней осени и застывшей снежной каше на воде, поражаясь сумасбродству и бесчувственности к холоду. Ну, как же! Живым должно быть холодно.

Владимир Семенович прижался заросшей щекой к гитаре, вспомнив, что созерцание невероятного рельефа крохотного ушка вдохновляло древних мастеров кисти и пера, а ему, тогда открывшееся ушко, только мешало собирать взбунтовавшиеся водоросли волос. В них можно запутаться и погибнуть. Хранитель с настороженной грустью наблюдал за рассеянной прогулкой Алфеи, о которой они говорили, не надеясь, что она приблизится в снисходящих сумерках. Он давно пытался разгадать ее исчезновения и вот, пожалуйте, с опозданием в целую вечность можно что-то сопоставить, объяснить. Но только себе. Он с благодарностью принял запоздалые тексты песен на хранение.

– Эти каблучки отбивают ритм новой баллады, – заметил Высоцкий, – да… так. Да. – Легким дыханием откликнулось эхо, не печалившееся о том, что оно всего лишь сторонний наблюдатель. Алфея остановилась у напольной вазы, долго выбирала бледную, не надломленную розу и, вытянув, с царственным равнодушием удалилась к себе. Отставив гитару, он стряхнул оцепенение и попробовал звук паркета, словно недавние шаги могли оказаться наваждением. Хранитель поспешил развеять недоверие.

– Жаль, Вы так и не успели разглядеть ее, но, поверьте, ничуть не изменилась. Жаль, она не предупреждена о визите. Не успел. Видите ли, она задумчива сегодня и редко смотрит в мою сторону. Вчера был пышный прием, знаете, многообразие утомляет. – Высоцкий остановил походившие на оправдания объяснения, взбежал по лестнице, вернулся с утерянной розой и, отбив чечетку, подмигнул собеседнику.

– Чтобы нас замечали, женщину надо рассмешить!

– Браво! – воскликнул Управитель.

Дамы вспыхивают от восторга. Внезапная суета становится явной и не совсем уместной. Хранитель пытливо замечает им, что рассказ напрасно прерван без спросу ожившей свитой, предлагая Высоцкому выбрать кресло у камина и продолжать, не позволяя вольностей заносчивым дамам. Они нарочито капризничают, кокетничая с недоумевающим Гостем, обращая к нему томные взоры и рассаживаясь вокруг.

– А-ах! Тихий вечер у камина…

– А-ах! Эти тайные страсти Алфеи.

– На, запретных для нас всех, брегах Леты.

– Володя, друг милый, не томи…

Высоцкий шутливо отбивается от хитрых созданий, так ловко и наперебой выхватывающих чужие мысли.

– Девочки, девочки! Да вы тут совсем ошалели! Как вам удается подслушивать и выбалтывать еще несказанное? Негодные чаровницы!

– А-а-ах! Мы не заметили, как отчалила ладья…

– И как скрылись берега. – Щебет становится бесцеремонно ядовитым. Нервно дрогнули струны, почерневшим лицом Высоцкий обернулся к Хранителю и в оседающей тишине продолжил.

– Да, мы не заметили – давно ли берега увязли в тумане и сгинули. Мы не могли ни определить течения, ни управлять довольно громоздкой ладьей. Да мы и не хотели пошевелиться. Мы не знали и не желали знать, что ждет нас впереди… – - Одиночество, – нам ответил надменный Харон.

– Цветы и слезы для богини, – распорядился Управитель, заметив гневное лицо Хранителя, желавшего говорить.

– Милые сударыни, вы все лишены права голоса, и права вторжения в чужие мысли. Иначе мы никогда не начнем салонных чтений, словно вы не понимаете, зачем к нам стекаются гости вселенной. Пора покончить с прошлыми недомолвками. Сестры Неизвестность и Неизбежность, вам придется покинуть ангар, найти и освободить пантеру от ошейника, привести все в божий вид вам поможет мадам Реальность. Это, действительно, последние тихие вечера у камина, прощание должно быть легким и простым, как в старые добрые времена.

– Не всегда добрые, – прошамкала старушка Правда.

– Так было угодно Всевышнему. Так уже записано в заключительной книге, в пережитой нами цивилизации. Жизнь продолжается. Возражения не рассматриваются. Короткий обзор – трагического конца землян. Сегодня ночь не состоится, я пригласил слушателей и после ваших скорых приготовлений в зале, объявляю наступление завтра, на которое назначено чтение первой поминальной главы. Роли всем известны. —

– Хранитель нуждается в уединении. – Управитель ударяет посохом об пол, и свита мигом растворяется – рассеивается пылью.

6. Вещий сон

«Цветы и слезы для богини». Нет, я спутал, впоследствии записал, но как-то иначе. Розы продержались долго, словно она тайком притягивали их для вдоха. Были цветы, фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание любимой в незаконное царствование Великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день с резкой границей звонка коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило ВРЕМЯ. Помню, что, касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая о том, какой она стала.

– Улыбнитесь, Мэм, шампанское! Ну, зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки. Я Лапундер – есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски – как у меня. Очень похож. Успокойтесь, Мэм, я не бросил литературу, да только что она теперь может значить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Сознайся, ты все еще славный котенок, с которым не соскучишься? Мэм, я не знаю Вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил Вас. Но уверен, что есть обратный билет и скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать Ваш рейс. Я надеюсь, Мэм, что вояж разочарует Вас… Я чуть с ума не сошел. Я не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет, ни для кого, нет навсегда!

– Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… – Она не выносила мой театральный гомерический хохот и бросила трубку. А я мечтал рассказать, что дела, начатые при ней, приносят немалый доход. – «Алло! Ты с ума сошла! Алло».

Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем билеты, если она по сей день летает во сне? Какие карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина спальни, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам свое великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается как утка, а девка хваткая – уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.

– А барыня катаются… За ними князь заехали-с… ранехонько, – растерянно бормочет она в ответ, запрокинув пухленькое испуганное личико.

Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где… Он замечтался и сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то неизвестных газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! – «Что такое»?! – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.