Река голубого пламени - Тэд Уильямс

— Сегодня мы будем спать здесь? — спросил он Бегает Далеко.

— Нет. Мы неподалеку от жилища Людей. И мы будем там еще до полной темноты. — Охотник подался вперед, нахмурился и уставился на рот Пола. — Ты ешь человеческую еду, Речной Дух. Все люди из страны мертвых едят?

Пол грустно улыбнулся:

— Только когда проголодаются.

Бегает Далеко шел впереди. Короткие мускулистые ноги несли его по снегу с поразительной легкостью. Как и все охотники, даже серьезно раненный Не Будет Плакать, он двигался с инстинктивной грациозностью дикого зверя. Остальные, хотя и обремененные теперь сотнями килограммов лосятины, шли следом с такой быстротой, что Пол уже запыхался, стараясь не отставать.

Он споткнулся о засыпанную снегом упавшую ветку и едва не упал, но идущий рядом охотник, не останавливаясь, подхватил его и удерживал, пока Пол не восстановил равновесие. Руки у неандертальца оказались твердыми и грубыми, как древесная кора. Пол опять смутился. Невозможно упорствовать в неверии перед лицом столь веских аргументов. Эти люди, хотя и не совсем походили на тех карикатурных «пещерных людей», запомнившихся ему по увиденным в детстве фильмам, все же настолько четко чем-то отличались от него, были чуть более дикими и примитивными, что его скептицизм неумолимо уменьшался — не столько слабел, сколько погружался в нечто вроде спячки, чтобы пробудиться вновь, когда для него найдется полезное дело.

От склона холма отразился звук, напоминающий волчий вой. Охотники зашагали чуть быстрее.

«Ничто вокруг тебя не настоящее, но все, что ты видишь, может тебя ранить или убить», — сказал ему тогда голос из арфы. Кем бы ни были эти люди, настоящими или только ложными видимостями, но они были дома в этом мире, которому Пол, столь же несомненно, не принадлежал. И ему придется положиться на их знания и умения. И ради здравости рассудка он должен будет считать, что они именно те, кем выглядят и кажутся.

Когда Пол был еще мальчиком и «движимым имуществом» эксцентричного отца и хрупкой матери, он встречал каждое Рождество с родителями в домике бабушки по отцовской линии в Глочестершире, в лесистой и холмистой местности, которую местные любили называть «настоящей Англией». Но она вовсе не была настоящей: все ее достоинство заключалось в том, что она символизировала нечто никогда в полной мере не существовавшее в действительности — Англию среднего класса с ее милой сельской красотой, ветшающая сущность которой с каждым годом становилась все более очевидной.

Для бабушки Джонаса мир за пределами ее деревни становился все более и более смутным. Она могла описать запутанные подробности соседского спора из-за изгороди с профессионализмом сетевого юридического аналитика, но с трудом вспоминала, кто же теперь премьер-министр. У нее, разумеется, имелся настенный экран — маленький и старомодный, висевший в позолоченной барочной рамке на стене в гостиной, как фотография давно умершего родственника. Им практически не пользовались, потому что бабушка предпочитала голосовое общение. Она никогда полностью не доверяла визуальной связи, особенно ей не нравилось, что при желании можно видеть собеседника, не показываясь ему самой. А от мысли, что какой-нибудь незнакомец вдруг заглянет в ее дом и увидит ее в ночной рубашке, у старушки, как она говорила, «просто мурашки по телу бегают, Пол, огромные мурашки». Несмотря на ее недоверие к современному миру (а возможно, как раз отчасти из-за него), Пол страстно любил бабушку, а она в свою очередь любила его так, как любят только внуков. Каждый маленький успех Пола становился сияющей победой, а каждый протест против родительской власти — знаком умной независимости, которую следует скорее поощрять, чем осуждать. Когда во время очередного бунтарства против всего мира юный Джонас отказался то ли помогать мыть посуду, то ли выполнять какую-то другую домашнюю обязанность и из-за этого лишился пудинга, именно бабушка поздно вечером прокралась к двери его спальни-тюрьмы и передала контрабандное лакомство, а потом, затаив дыхание, торопливо спустилась на первый этаж, чтобы родители мальчика не заметили ее отсутствия.

В зиму, когда Полу исполнилось семь лет, выпал снег. То Рождество стало для Англии самым белым за несколько десятилетий и по всем сетеновостям показывали поразительные кадры — накрытый белой шапкой купол собора Святого Павла и люди, катающиеся на коньках по замерзшей Темзе, как в елизаветинские времена (многие все же утонули, потому что лед оказался тонок и опасен). В первые недели зимы, еще до того как в новостях затрубили, что «Новый шторм из Атлантики грозит жуткими метелями» и стали ежедневно подсчитывать (и показывать тело за телом) тех, кто замерз насмерть в промерзших жилищах или даже в ожидании поезда на маленьких станциях, толстый пушистый снег вызывал у большинства людей радость, и одним из них, конечно же, был маленький Пол. Тогда он впервые в жизни узнал, что такое снежки, санки и ветви, роняющие за шиворот холодный сюрприз, и впервые увидел мир, в котором стерты все краски.

В один из не очень холодных дней, когда выглянуло солнце, а небо стало почти синим, Пол с бабушкой отправились на прогулку. Выпавший накануне снег накрыл все вокруг, и они, медленно прогуливаясь через поля, не видели никаких признаков людей, если не считать струйки дыма из далекой трубы, и никаких следов, кроме собственных, поэтому открывшийся простор казался первобытным и нетронутым.

Когда они дошли до места между рядами изгородей, где местность понижалась, образуя неглубокую долину, бабушка внезапно остановилась. Она развела руки и голосом, каким Пол никогда прежде не слышал, негромким и одновременно напряженным, проговорила:

— Посмотри, внучек, разве это не прекрасно? Разве не восхитительно? Словно мы вернулись к началу всего. Словно в этом грешном мире все началось заново! — И, стиснув перед лицом морщинистые кулачки, подобно ребенку, загадывающему желание, она добавила: — Ах, как было бы замечательно, если бы такое произошло.

Удивленный и немного напуганный страстностью бабушкиной реакции, Пол попытался сделать ее видение своим — но попытка совершенно не удалась. Да, действительно, в этой иллюзии пустоты, в этой возможности было нечто прекрасное, но он все же оставался семилетним мальчиком и не мог понять, как это более или менее удавалось бабушке, что люди в каком-то смысле все погубили. В том, еще детском, возрасте его заставляла нервничать мысль о мире без знакомых мест и людей, о мире чистого холодного одиночества.

Они долго стояли там, глядя на безлюдный зимний мир, а когда наконец зашагали обратно (Пол испытывал тайное облегчение оттого, что они возвращаются по собственным следам, как вдоль дорожки из хлебных крошек, выводящей из полного тревог леса взрослых сожалений), бабушка улыбалась, напевая про себя какую-то неслышимую мальчику песню.