От первого лица - Виталий Коротич

Штаб-квартира СС была выстроена капитально: серый гранит, классические колонны у входа, светлые окна, глядящие с фасада на большую площадь, и шоссе перед зданием. Не знаю, как было в гитлеровские времена, но теперь площадь запружена разноцветными автомобильчиками японских и европейских фирм с американскими номерами. Между автомобильчиками бродили три чернокожих солдата в светло-зеленой форме и один белый в маскировочном летнем комбинезоне с черно-зелеными разводами. То ли они охраняли автомобильчики, то ли выискивали, что бы отвинтить с них; во всяком случае, солдаты явно не имели отношения к разгону антивоенных демонстраций, потому что даже не взглянули на колонну, которая с шумом и скандированием разных обидных для Америки слов подошла к армейскому зданию с серым фасадом из гранита с берегов Рейна. Из щелей в сером граните (удивительно узкие двери были в СС, - или здесь не собирались арестовывать толстяков?) выбежали люди в светло-зеленой форме и - раз, два, три - выстроились перед фасадом. Все это было очень интересно, и я подошел бы поближе к американским солдатам, выскакивающим из гранитных щелей, если бы не опасение, что советский писатель, изловленный возле американского штаба, будет объявлен главным агентом Кремля и организатором всех антивоенных акций в Европе. Я решил к штабу не приближаться, хоть интересно было бы сравнить здешние интерьеры с теми, что запомнились мне по экранизациям замечательных произведений Юлиана Семенова.

- Давайте обождем здесь, - сказал я Гюнтеру Рату и оперся на лакированное крыло маленькой японской «хонды», припаркованной на обочине шоссе.

- Согласен, - сказал Гюнтер и оперся на дверцу своего микроавтобуса «фольксваген», стоящего здесь же. Мой собеседник был из числа активистов, помогающих проводить в Нюрнберге конференцию-трибунал, и возил меня и еще одного человека в собственном микроавтобусе. Сегодня до начала демонстрации Гюнтер успел уже покатать меня и еще нескольких любопытных по местам, связанным с разгулом нацизма в этих краях, и, откровенно говоря, после увиденного хотелось перевести дух.

Только что мы были на Партайгеленде - стадионе где Гитлер проводил митинги для сотни тысяч человек. Фюрер хотел сделать Нюрнберг центром Европы; город и вправду расположен очень удобно. Фюрер считал, что городу, на который он собрался возложить такую миссию, не пристало существовать без самых больших на свете помещений для собраний и митингов. Поэтому он почти успел выстроить здесь Колизей - побольше римского, но такой же пустой и бессмысленный сегодня, - и выстроил Партайгеленде, стадион не стадион, плац не плац...

Невысокие, расположенные кругом трибуны на несколько десятков тысяч мест и поле, где должны были выстроиться остальные десятки тысяч зрителей-слушателей, остались такими же, какими были сорок лет тому назад. Поле так огромно, что отгороженный проволокой сегмент его, где американские солдаты играют в свой любимый бейсбол, составляет малую часть этой митинговой территории - ну примерно такую, как штрафная площадка на обычном футбольном стадионе.

Гитлер входил из дальних от своей трибуны ворот и шел к ней сквозь воющую от восторга толпу. Трибуна приподнята, вознесена к небесам, приближена к резиденции заоблачного арийского бога, открыта просторам великой Германии, которую хотели простереть на тысячи километров окрест. Я решился и прошел от того самого входа, через мерзлое утреннее мартовское поле, где под ледком зеленели травинки, приблизился к трибуне, поглядел на нее, и в ушах зазвенело от рева, которого столько накопилось в воздухе стадиона-плаца. Я много раз слушал фонограммы гитлеровских митингов, и меня всегда поражали согласная стройность и восторженность басовитого визга людей, потерявших себя и потерявших страну в бешенстве стадных воплей. (После окончания войны одной из основных тем германской публицистики стало обсуждение роковой темы: «Как же это могло произойти и почему мы оказались баранами?» Пусть думают...) Под воображаемый, но звенящий в ушах вопль я поднялся по ступенькам к гитлеровской трибуне, вспомнив по дороге американского актера Спенсера Треси, который исполнял главную роль в фильме «Нюрнбергский процесс» и великолепно сыграл встречу с чужой памятью на траве этого же Партайгеленде.

Гитлеровская трибуна показалась мне небольшой; видимо, покойник не любил, когда рядом с ним на вершине кувыркался кто-то еще. Позади ораторского места была некая дверь неизвестно куда, с ржавым замком на кольцах, приваренных к двери. Все было из железа и бетона - бетон и железо, естественно, старые, довоенные, в трещинах и ржавчине; на полу трибуны и на двери синим мелком были намалеваны свастики и написано аккуратным почерком гимназиста-отличника, со старательно вырисованными готическими заглавными буквами: «Адольф живет!», «Фюреру слава!»

Не хочу преувеличивать, но весь мой жизненный опыт свидетельствует о том, что идиот непременно обнаружится почти в любой ситуации; не было его в поле зрения какое-то время, все решили, что и не будет уже, а он снова возник. Хоть меня в таких случаях неизменно интересует, почему все-таки человек тронулся умом именно в эту, а не в противоположную сторону...

Нет, не надо забывать, что это же Бавария, здесь нацизм являл человечеству свои когти и здесь же судили нацизм и повесили главных военных преступников, здесь, в этом городе, - помните знаменитое фото: американский сержант с намыленной веревкой в руках? Думая обо всем этом, я потер туфлей синюю свастику на полу, и она стерлась; затем вытер подошву...

По диагонали необъятного поля Партайгеленде - и тут я пожалел, что нет у меня с собой кинокамеры или хотя бы фотоаппарата с телеобъективом, - шел одноногий человек на двух старомодных деревянных костылях с треугольными подмышечными подпорками. Для одноногого человека такое поле бесконечно; я глядел на ритмичные движения костылей и думал, что можно бы смонтировать прекрасное кино из старых хроник, из этого прохода человека на костылях по мартовскому нюрнбергскому полю, из старых и новых мелодий, наложенных на эти хроники и это ритмичное ковыляние.

- Вы бывали здесь раньше? - спросил я у Гюнтера Рата, который тоже поднялся на трибуну и молча стоял рядом.

Гюнтеру нет еще и сорока, он социолог по профессии, немного пописывает для либеральной прессы. Женат на русской: отец Наташи, жены Рата, оказался в Германии еще во время войны; я не уточнял подробностей, а сам Гюнтер не рвался доложить мне биографии своих русских родственников. Да и русского языка он не знал; по крайней мере, знания не выказывал, и мы общались по-английски.

Гюнтер Рат туда же, куда и я, - на одноногого, вышагивающего по полю Партайгеленде.

- Я знаю, о чем вы думаете, - сказал Гюнтер. - Вам интересно, что делали мои родственники во время войны. Это все важно, не надо упрощать, - желаем мы или нет, но происшедшее в сороковых годах еще будет определять многие отношения в восьмидесятых и в девяностых. Вы, наверное, не поверите, но мы стоим на том самом месте, рядом с которым мой отец бывал запросто и часто, до сих пор вспоминает он т у музыку и те времена.

Дело в том, что мой отец - сейчас ему 67 лет, он на пенсии - основал в Нюрнберге небольшой, но очень известный оркестр. Был отец мой в ту пору молод, талантлив, а евреев и подозрительных лиц в оркестре не держал. Когда Гитлер зачастил в Нюрнберг, отца с оркестром стали приглашать сюда, на Партайгеленде, для музыкального сопровождения митингов. Он играл на флейте; Гитлер очень любил резкий свист металлических флейт, и отца всегда ставили поближе к трибуне. По партийной принадлежности отец мой был социал-демократом, но, подумайте сами, какой ему был смысл перешибать плетью обух? Отец играл, и фюрер несколько раз похвалил его - в таких похвалах был залог выживания; отца не призывали в армию до самого конца войны, да и потом - отправили во Францию, где американцы захватили его в плен и сразу же выпустили - что взять с флейтиста? Братьям отца, дядьям моим, повезло меньше - оба попали на Восточный фронт; один из них погиб в Крыму, а другой очутился в сталинградском котле, чудом оттуда спасся - обмороженный и больной. Сейчас он социал-демократ, как до войны мой отец...

Гюнтер помолчал, стер шерстяным пальцем коричневой вязаной перчатки изморозь с барьера трибуны, на которой мы стояли, и снова взглянул на одноногого: тот не пересек еще половины поля. Снова потер изморозь, посмотрел на испачканную перчатку и продолжал, глядя не на меня, а в онемевшее воздушное пространство Партайгеленде:

- Дед мой по материнской линии в первую мировую войну участвовал в битве под Танненбергом и там братался с русскими...

Я постеснялся признаться, что плохо знаю обстоятельства битвы под Танненбергом, и Гюнтер продолжал без паузы:

- ...Русские прострелили ему руку: то ли до братания, то ли в пьянке, последовавшей после объятий, но дед никогда не говорил плохо о русских. Все вокруг говорили - радио, книги, газеты, телевидение, кино, - а дед только откашливался и покачивал головой. Он считал, что русские хорошие люди. Может быть, это повлияло на меня, когда я увидел первых людей из Советского Союза на вашем туристском корабле «Пушкин» в Гамбурге. Тогда я подумал, что не все так страшно, как рассказывают у нас на телевидении; люди из Союза ведут себя сдержанно, одеты хорошо, не мечутся по злачным местам порта, интересно рассказывают о своей жизни.