В огне повенчанные. Рассказы - Иван Лазутин

Парамонов был краток. Вначале он извинился за ранний звонок, потом попросил разрешения заехать.

— Когда вам удобно? — спросил Казаринов.

— Я могу быть у вас через пятнадцать — двадцать минут, — послышалось из трубки.

— Рад вас видеть, Николай Георгиевич. — Казаринов сказал Парамонову свой адрес и повесил трубку.

Звонок взбодрил старика. Расслабленность в теле, тягучесть мыслей как рукой сняло. Давно он с такой поспешностью не брился и не одевался. Домработница Фрося, которая всегда в этот утренний час сборов Дмитрия Александровича крутилась рядом с ним, на этот раз еле успевала поворачиваться.

— Фросенька, война!.. Война, Фросенька!.. — раздавался в просторной ванной голос Казаринова. — Смочи полотенце кипятком покруче, хочу сегодня подразгладить на щеках колдобины и рытвины. Ко мне едут люди с завода, по важному делу едут…

Закончив бриться, Казаринов надел свой лучший костюм, повязал галстук и не успел как следует расчесать перед зеркалом белые как снег, волнистые, еще густые волосы, как в коридоре раздался звонок.

Приехал Парамонов. Не таким он был на торжественном собрании два месяца назад. Вид у Парамонова был усталый, его и без того впалые щеки ввалились еще глубже, серый пиджак спортивного покроя сидел на нем более чем свободно. Он долго и старательно вытирал подошвы ботинок о циновку, лежавшую у дверей в коридоре, и ждал, когда Дмитрий Александрович пригласит его пройти в квартиру.

— Уж не заболели ли, Николай Георгиевич? Вид-то у вас… Или замотались? — Академик, сделав шаг в сторону, уступил Парамонову дорогу и показал на широко распахнутую дверь: — Прошу.

В кабинете Парамонов еще раз окинул взглядом с ног до головы высокую подбористую фигуру старика, который в новом черном костюме-тройке и белоснежной льняной сорочке выглядел торжественно и даже празднично.

— А вы, Дмитрий Александрович, чтобы не сглазить, прямо как целковенький новенький. Можно подумать, в театр собрались.

По седым усам академика пробежала не то ухмылка, не то улыбка укоризны.

— На Святой Руси, Николай Георгиевич, в лучшее одевались не только на пир да на гулянье, но и когда на смерть шли. Вам не приходилось видеть, как одеваются во все чистое и лучшее старики, когда чувствуют, что приходит смертный час?

— Не приходилось, Дмитрий Александрович, я человек городской, — словно оправдываясь, что так неловко пошутил, ответил Парамонов.

— А я видел. И понимаю стариков. В мои годы ко всему нужно быть готовым: и к застольной здравице на пиру, и к гражданской панихиде. — Казаринов сел в кресло напротив Парамонова и, круто повернувшись к распахнутой двери, крикнул в коридор: — Фрося!.. Нам бы по чашечке кофейку!

— Нет-нет, спасибо, Дмитрий Александрович, я всего на несколько минут. — Парамонов засуетился и встал. — Мне через полчаса нужно быть в райкоме партии. Я к вам с вопросом, о котором нельзя говорить по телефону.

— По делам депутатским?

— Как к депутату и как к лучшему и давнишнему другу завода.

Фрося бесшумно вошла в кабинет и молча поставила на журнальный стол сахарницу и две чашечки дымящегося кофе, на что ни гость, ни хозяин не обратили внимания.

Парамонов снова сел и, глухо откашлявшись, заговорил:

— Сегодня ночью в Московском городском комитете партии состоялось совещание. На нем были — секретари Московского областного, городского и районных комитетов партии. Были приглашены и некоторые секретари парткомов крупнейших заводов и фабрик Москвы.

Только теперь Казаринов заметил темные круги под глазами Парамонова. «Наверное, не спал ночью, а е утра уже на ногах», — подумал Дмитрий Александрович.

— И что же вам сказали в МК? — воспользовавшись паузой, спросил Казаринов.

— В МК нас ознакомили с положением на фронтах. Потом ввели в курс мероприятий, разработанных Центральным Комитетом и Государственным Комитетом Обороны, по усилению обороны страны. Особым вопросом стоял вопрос защиты Москвы.

— Каковы же конкретно эти мероприятия? — спросил академик, и Парамонов заметил, как в крепких и жилистых пальцах старика хрустнул карандаш.

Парамонов ждал этого вопроса.

— Центральный Комитет партии считает необходимым срочно начать формирование добровольческих дивизий народного ополчения из лиц непризывного возраста и освобожденных от воинской обязанности.

Казаринов встал.

— Чем могу быть полезен, Николай Георгиевич?

Словно не услышав вопроса академика, Парамонов продолжал:

— Всю изначальную работу по формированию добровольческих батальонов, полков и дивизий народного ополчения Центральный Комитет поручает партийным организациям заводов, фабрик и учреждений Москвы. А поэтому…

Парамонов хотел сказать еще что-то, но его перебил Казаринов:

— Я понял вас. И спрашиваю еще раз: чем могу быть полезен? — Слова академика прозвучали как приказ старшего.

Парамонов понял, что лишние слова и объяснения уже начинают раздражать Казаринова.

— Сегодня в семнадцать часов на центральной площади завода состоится общезаводской митинг. Вопрос будет стоять один: формирование батальонов народного ополчения из рабочих завода. Прошу вас выступить.

Академик скрестил кисти рук, хрустнул суставами пальцев, прошелся по кабинету, зачем-то закрыл, потом снова распахнул окно.

— Без пятнадцати пять я буду на заводе.

— За вами придет машина.

— Я приеду на своей. — Академик посмотрел на часы. — До встречи на заводе.

Казаринов пожал Парамонову руку, а когда закрыл за ним дверь, то еще некоторое время стоял в коридоре, прислушиваясь к звуку спускающегося лифта.

ГЛАВА IV

Огромный заводской двор с самого утра был наполнен разноголосым людским гулом. К наспех сколоченной из неструганых досок трибуне, обитой красным полотнищем, стекался народ — от проходных, со стороны заводоуправления, из цехов, из складов.

Парамонов смотрел из окна своего кабинета на центральную площадь завода и видел, как с каждой минутой пестрая толпа у трибуны наливалась, густела. Вездесущие мальчишки, вкладывающие в слово «война» свой особый, ребячий смысл, карабкались на бетонные барьеры фонтана, устраивались на обрубленных суках рогатистых тополей и, словно назло отцам и матерям, с трудом сдерживали распирающее их детские души возбуждение. За последние годы каждый из них не раз посмотрел «Чапаева», наизусть знал диалоги киногероев из фильмов «Трактористы», «Граница на замке», мог разыграть в лицах «Щорса» и «Котовского»…

— Ну что ж, пора! — услышал Парамонов за своей спиной голос директора завода, тоже смотревшего из окна парткома на заводской двор.

— Да вот поджидаю академика Казаринова, обещал подъехать, — бросил через плечо Парамонов и в тот же момент увидел у трибуны седого старика.

— Академик точен. Он уже пришел, — сказал директор, вытер рукавом рубахи со лба пот и быстрыми шагами вышел из кабинета.

Парамонов волновался, у него даже дрожали руки. За последние десять лет партийной работы приходилось выступать с разных трибун — с больших и с малых. Не раз держал он речи на торжественных предпраздничных заводских собраниях перед тысячной аудиторией, часто приходилось выступать в прениях на пленумах горкома и райкома. И он всегда волновался. Но не так, как сейчас.

Увидев продирающегося через толпу директора завода, Парамонов застегнул верхнюю пуговицу чесучового кителя и стремительно вышел из кабинета — ведь митинг открывать ему, секретарю парткома. Первые слова, как мыслилось Парамонову, должны быть горячими, как расплавленный металл, такими, какими они клубятся в его душе. А какие они, эти слова, — Парамонов не знал.

Пробираясь к трибуне, на которой стояли председатель завкома, академик Казаринов, инструктор райкома партии, а также начальники цехов, Парамонов почувствовал, как кто-то крепко сжал его локоть. Он обернулся и в первую минуту растерялся. Махая обрубком правой руки, вахтер из второй проходной, которого на заводе все шутливо называли Ерофеем Киреевичем, хрипловатым голосом произнес:

— Николай Георгии, ты эта… не гляди, что я не принес ее с японской… Если нужно — ездовым пойду! Одной запрягаю…

Парамонов на ходу бросил вахтеру что-то невразумительно-сбивчивое и, с улыбкой кивая ему, с силой разжал руку старого солдата.

На трибуну Парамонова втащил кто-то, он даже не успел разглядеть лиц, склонившихся к нему.

И тут, как назло, запропастилась куда-то бумажка, на которой Парамонов записал две первые фразы своего выступления.

Парамонов постучал пальцем но микрофону. Прислушиваясь к гулким щелчкам, доносившимся из репродукторов на столбах, покашлял в кулак. Его худые щеки б косых лучах солнца темнели провалами.

Скользя взглядом по замершей толпе, Парамонов увидел чуть в стороне одноногого инвалида, грузно повисшего на костылях. Сверху, с трибуны, он показался Парамонову горбуном — так высоко были подняты его плечи из которых как-то неестественно торчала голова. В инвалиде Парамонов узнал отца молодого рабочего из шестого цеха Павла Ерлыкина. Отец Павла воевал в Первой Конной армии Буденного, был награжден орденом Красного Знамени. Ногу потерял в боях под Ростовом.