ЗК-5 - Геннадий Прашкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Юппи!» Мерцанова по нескольку раз повторяла одно и то же.
«Юппи!» Над сценой взрывались лучи черного света.
«Юппи!» Как стоны. Как аллергия на ежей.
Это пленяло, все взгляды только на Мерцановой и скрещивались.
Этим она и взяла онкилонов: довела до совершенства давно известный сценический закон: частым повторением одних и тех же слов доводить собственные чувства до уровня чуда. «Ах, маменька, совсем не пойдет мне голубое!» — чудесно прижимала она ручки к груди, и зал восхищенно стонал. «Голубое мне совсем не пойдет!» Недавно на этой сцене был освистан столичный певец, слишком уж явственно восхищавшийся всем голубым, особенно в оборочках; Мерцанова это помнила, ее спор с маменькой был чудесен, весь в угадывающихся намеках, в искренности лукавой. Это же Сибирь, это Алтай, это просторы, это вечный пейзаж души. Тут все когда-то называлось Западно-Сибирским краем, а теперь возведен АлтЦИК, великая реформа работает, утром встанешь — за окном не совсем то, что ты запомнила, когда ложилась, а все — более прекрасное. Край будущего. Здесь даже сугробы зимой вспыхивают алым, а Степановой, видите ли, голубенькое подавай.
«Нет, нет, маменька, не пойдет мне!» — торжествовала Мерцанова.
«Да как же так, дитя, как же так?» — отчаивалась, трепыхалась, как курица, живая легенда, заламывала сухонькие ручки, восторженное молчание зала казалось ей грозовым. Она откровенно не поспевала за будущим.
«Криветко! Креведко!»— неслось из зала.
Степанова не должна была оправдываться перед Мерцановой, но, к восторгу зала, все время оправдывалась: «У тебя, дитя, глаза разве не темные?»
Зал ревел: темные, темные глаза у Мерцановой!
Женщина должна знать себе цену, а то мало ли какая ситуация.
Потом столичный аудитор въезжал в городок N на приземистой лошади Пржевальского — белой, настоящей, откидывающей чудесную гриву, совсем как примадонна. Из скрытых динамиков грозно звучало, к восторгу забивших зал онкилонов: «На солнце, сверкая штыками…». В этом месте живая легенда, наконец, спохватывалась. Сто режимов одновременно спорили в ней. Вот оно, хваленое прошлое, а будущее свое Степанова уже давно пережила.
На солнце, сверкая штыками —пехота, за ней в глубине —донцы-казаки. Пред полками —Керенский на белом коне…
Не все знали, что творческую карьеру Овсяников начинал в пыльном узбекском отделении советской «Комсомолки», когда она еще оправдывала свое название. «Весенние приходят дни в твоих глазах сиять, колхозник, — читал Овсяникову свежие строки молодой узбекский поэт Амандурды. — Пахать на тракторе начни, соху пора бросать, колхозник». Молодого Амандурды высоким голосом перебивал старый поэт Азиз-ака, покрытый темными морщинами, как доисторическая черепаха. «Живу на свете я давно — такая не пекла жара! Как прадедовское вино, нас изнутри сожгла жара». Но все свободное время молодой Овсяников проводил в местном театре, где помогал местным деятелям ставить большой фантастический спектакль. Узбекские фотонные корабли доставляли на красную планету Марс особенно ценные сорта хлопчатника и сухую петрушку. Марсиане не догадывались, что поедание петрушки требует калорий больше, чем их можно получить в результате поедания, и гибли в массовых количествах. Вот такая фантастическая пьеса. Здорово смотрелась на фоне тех дней. Тогда много что зарождалось. «Целина», Аральское море высохло, сибирские реки ждали кардинального поворота. «Камментырулят!» короче.
5
139…
112…
6
Случайные дорожные встречи Салтыков додумывал уже в гостинице.
Машину он бросил у ворот гаража, украшенного эмалированной табличкой: «Осторожно открывается нечеловеком». Иметь дело с нечеловеком не хотелось, зато бритый поэт Рябов (Рябокобылко) ему понравился. Вот есть же у человека сразу и Света, и Юля, и Маринка, и все, наверное, любят его, всем нравится — творческий человек, губы не гуталином красит. Жалко, талант не передается половым путем. И полковник Овцын остался в памяти. И Николай Рогов-Кудимов запомнился. Интересный народ перекочевывает в сторону АлтЦИКа. Наконец, кабинет, предложенный Салтыкову, тоже оказался неплох. Просторный и открыт в сторону набережной. Птицы лепечут, внутренность леса постепенно темнеет. Совсем как у Ивана Сергеевича.
Думая так, Салтыков провел ладонью по темному резному стеклу трех книжных шкафов, но заглядывать в таинственные глубины не стал, был уверен, что его предварительный заказ выполнен. Письменный стол тоже понравился — с множеством удобных ящиков, с последней переносной моделью Интеля, с удобной клавиатурой. А всю северную глухую стену кабинета занимала «плазма». Напротив — два кресла, диван, несколько в стороне, ближе к окнам, замшелый камень. Торчал тут, наверное, с доисторических времен, гостиницу так прямо над ним и построили, даже муравьев не спугнули.
«Как хороши как свежи были розы».
Розы на набережной, правда, смотрелись необыкновенно.
Густые колючие кусты — и почти все цветут. Такое роскошное цветение тут, наверное, тоже связывают с Великой реформой культуры. «Лишь за гранью сновиденья воскресает все на миг». Попутчики заразили Салтыкова стихами, но он справился, и как раз в этот момент легкий сиреневый туман за окном сдернуло, высветились сразу деревья, и река серебряно высветилась, каждый бурун плясал, как большие рыбы. «С вами говорит автоответчик предлагаем оплатить счет за телефон ноль руб ноль коп». Хорошо, что предлагает, а не советует. А в верхнем ящике стола лежал толстенный рабочий экземпляр «Истории России в художественно-исторических образах», и тут же правила для гостей. «Запрещается применять электрошокер против беременных женщин, даже если они вооружены или нападают группой».
Ладно, это посмотрим позже.
Овсяников… Овсяников… На пресс-конференции в Барнауле Овсяников демонстративно не смотрел в сторону Салтыкова, был уверен, что все равно Закон об охране прошлого не пройдет. Серая охотничья куртка с зеленым воротником, стакан в руке (онкилоны и выпестыши восторженно выдыхали: с квасом). Пресс-конференция проводилась прямо на сцене, на которой всего час назад отыграли «Аудиторскую проверку».
«Что у вас в планах?» — спросил журналист Овсяникова.
Овсяников потянулся к стакану: «„Подвиг вредителя“». Православно забанил. И добавил, оценив температуру зала: «Думаю, конечно, и о другом. За „Истопника“ возьмусь, пожалуй».
«Даже боюсь подумать, о чем это».
«Не притворяйтесь, — наслаждался Овсяников восхищенным шелестом зала; он знал, что его любят. — Уверен, вы догадались. Я же говорю об этом вашем Пушкине. Его истопник — вовсе не мифологическая фигура. Михельсон, Чика, Гринев, Пугачев, Машенька, Швабрин, Хлопуша, комендант крепости — это все фигуры исторические, выдуманные. А кто над ними стоит? Кто дисциплинирует это безудержное броуновское движение? Императрица? — уловил он подсказку из зала. — Ржунимагу! Откуда на Алтае страсть к коронованным особам? — И объяснил, не стал тянуть, поднял руку, требуя внимания. — Истопник из Зимнего дворца! Императрицы приходят и уходят, Машеньки выходят замуж и становятся старухами, Швабриных и Пугачевых вешают, Хлопушам и Чикам рвут ноздри, обывателей сажают в участок, только истопников ничем не убьешь, они движут судьбами. — Овсяников благодушно откинулся в роскошном кресле, вынесенном на сцену специально для него. — Разве не истопник свел Машеньку Миронову с царствующей особой? Вот вам и ответ на интерес народа к теме демократического социализма».
И добавил негромко:
«В травах, в словах и камнях…»
«Это вы о чем?» — крикнул кто-то из местных журналистов.
«А вы, конечно, забыли? — Овсяников обвел зал яростным взглядом. — Впрочем, вы не могли забыть, вы просто не знали. — Он вдруг заговорил каким-то особенным, не своим голосом, медленно переводя взгляд с одного журналиста на другого. — „А ты посмотри, садик у меня теперь какой! Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и всякие медицинские травы“. — Скорее всего, слова Овсяникова были обращены исключительно к Салтыкову, которого он, конечно, увидел в зале. — „Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а все-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus…“»
«В травах, в словах и камнях…»
Слив защщитан. Барнаульскую пресс-конференцию Овсяникова подробно обсуждали в «Известиях АлтЦИК». Писали о выпученных глазах литературного чиновника Салтыкова (прозвище — Кистеперый), по колено, а то и выше увязшего в прошлом. Вы, сказал Овсяников, одержимы угасанием. Вы сделались печальными. Вот едет человек в Зону культуры, перевел Овсяников взгляд с Салтыкова на онкилонов и выпестышей, а в голове непонятно что. Не тронь его, так и будет сидеть в говне, в классической деревенской стайке. Еще писали о торжествующем смехе Овсяникова, которого и до этого не могли остановить ни Гоголь, ни Чехов, ни Достоевский, а сейчас провалится пресловутый Закон, его и Пушкин не остановит. Тургенев уж точно не остановит, хотя год объявлен Тургеневским. Писали о драке в барнаульском Центре футурологии. «Искусство есть то, что мы считаем искусством». Поборники классики выглядели там совершенными нечеловеками, уж слишком скрипуче работали их мозги. После оглушительного успеха «Фаланстера» и «Аудиторской проверки» Овсяников чувствовал себя способным на все. Подняться на Джомолунгму? А мы и этот проект обдумаем. Снять фильм из жизни пресноводных рыб — автобиографический? Никаких проблем. Он жестко, даже жестоко обрушился на «Персональный список покушений на Искусство России», печатавшийся частями все в тех же «Известиях ЦИК». Флудерасты, фотожопы! Тот факт, что у нас есть чиновники от искусства, сказал Овсяников, вовсе не означает, что у нас есть два Искусства.
