Подружка №44 - Марк Барроклифф

– Доброе утро, – сказал Фарли.

При виде его сигареты Джерард с отвращением поморщился. Курение было нашей главной причиной для споров. Джерарду было мало, чтобы я просто бросил курить; бросив, я должен был официально заявить, что курение – удел кретинов, трагическая ошибка и страшная глупость. При этом еще неплохо было бы письменно подтвердить, что курил я только из желания казаться умнее, и честно признать, что я вообще плохой, а он вообще хороший. При мысли об этом я приободрился.

– Ты случайно не трахался на нашем диване? – спросил Джерард, яростно упирая на слово «трахался».

Фарли подошел к раковине, чтобы налить воды в чайник, внимательно проследил, как красный шарик на шкале уровня поднялся до отметки «1 чашка», и закрыл кран.

Я молча ломал голову, что заставило Фарли остаться дома. Джерард был удивлен не меньше. Джерарду, который был противником любых перемен, пришлось мириться с самым сильным потрясением основ миропорядка с тех пор, как Пола, мишень его эпистолярных выпадов, сменила цвет губной помады. Тогда он, по меткому выражению моей мамы, «играл лицом», а проще говоря, ныл, пока она не вернулась к прежнему цвету. Но все нытье в мире не поправило бы сейчас того, что Фарли дома – и один.

– Ты что, вчера вечером никого не закадрил? – шевельнув бровями, недоверчиво спросил он.

– Нет, – ответил Фарли. – Где у нас чайные пакетики?

– В шкафу.

Фарли достал коробку с чаем, взял оттуда пакетик, поискал на сушилке чистую кружку и, не найдя, пошел мыть.

– Не повезло, – со скрытой издевкой буркнул Джерард.

– Ну и что, – возразил Фарли. – Я выхожу из дома не только на охоту. Иногда можно и отдохнуть ночку.

– Когда это? – фыркнул Джерард, как сеттер, почуявший дичь. – Смертельная болезнь, любимая в коме, похороны родной матери?

– Чаще, чем ты думаешь, – парировал Фарли, лениво заглядывая в лежащее на столе письмо. – Да не хватайся ты за него так, я ведь не отнимаю. Кому это?

– Бывшей подруге.

– Я и не знал, что у тебя есть девушка. Думал, после Полы еще никого не было, – не без удивления заметил Фарли.

– Ты прав, – рассмеялся Джерард. – Боюсь, до тебя с твоей прытью мне все-таки далеко.

– Ну-ка, ну-ка…

– Я хотел сначала показать Гарри, но ты, пожалуй, в женщинах разбираешься лучше. Хочешь, сам прочту вслух?

– Валяй, – разрешил Фарли. Говорил он, как всегда, немного в нос.

Джерард начал читать. Сначала он следил за голосом, как нервный полисмен, оглашающий список обвинений на процессе века, но по мере перечисления размеров морального ущерба – четырнадцать мятых рукописных страниц – я стал опасаться, как бы он в пылу обличения не разнес нам в щепки всю кухню.

Дважды он стукнул кулаком по столу, и даже Фарли, который, я уверен, не мигнул бы, если б у него на глазах убивали всю его семью (будь у него семья), содрогнулся. Один раз пнул стену, отчего со стены посыпалась штукатурка. Он пыхтел и задыхался, завывал и скрежетал зубами. Голос его становился все суше от затаенной обиды, речь сделалась бессвязной и отрывистой, хотя время от времени до меня доносилось: «неверная», «подлая тварь», «авантюристка, которой ни до чего нет дела».

Гроза миновала, письмо закончилось, Джерард осел на стул, шипя, как проколотая шина.

– Ну, – прохрипел он, – что скажете? Наверное, слишком сильно?

– Даже не знаю, – протянул Фарли. – Может, добавить пару слов о международном терроризме? Уверен, там без нее не обошлось.

– Хватит хохмить, – надулся Джерард. – Меня интересует ваше мнение.

Фарли глотнул чаю.

– А тебе обязательно называть ее воровкой и шлюхой? – мягко поинтересовался он.

– Она и есть воровка и шлюха, это мой основной аргумент против нее, главная мысль письма, – ответил Джерард, старательно размешивая остывший чай. – Она забрала наш книжный шкаф – а я имею право на половину этого шкафа. Следовательно, она воровка. И она спала в нашей кровати с этим волосатым хиппи. Следовательно, она шлюха. Я ее не оскорбляю, только констатирую факт. И потом, я ведь не называю ее ни шлюхой, ни воровкой, а только высказываю подозрение, что она шлюха и воровка. По-моему, разница есть. Это трудно не заметить.

– Уверен, она ее почувствует, – кивнул Фарли, машинально разворачивая газету. То была рекламная страница, самая его любимая, хотя на моей памяти он ни разу не ходил в кино и даже не прочел ни одной книги. В Фарли меня всегда удивляла и несколько тревожила его неспособность заниматься каким-то одним делом. Он вечно отвлекался еще на что-нибудь: смотря фильм по видео – болтал по телефону, во время разговора читал газету, при беседе смотрел вокруг, а не на вас. При этом он почти все успевал, но непонятно было, вполне ли он понимает, что происходит вокруг. Видимо, обзор жизни интересовал его больше, чем сама жизнь.

Уже давно я заметил, что его привлекали неуравновешенные натуры; одним из его излюбленных определений для симпатичных ему людей было «сумасшедший». Вероятно, здесь и крылась причина: он предпочитал тех, у кого хватало вежливости представить в ярких цветах особенности своего характера, дурно воспитанным глубоким многозначительным типам, к которым приходится долго приглядываться, прежде чем поймешь, что они собой представляют. Иногда я не понимал, за что он любит меня; с одной стороны, я не отношу себя к унылым занудам, с другой – несколько встревожился, узнав, что за глаза Фарли обычно называет меня «сумасшедшим Гарри». Хотя, пожалуй, все лучше, чем «Толстый» (так окрестил меня Джерард).

Джерард зовет меня толстым, несмотря на то – а точнее, именно потому,– что я болезненно отношусь к своему весу. Нет, на самом деле я совсем не толстый: при росте метр восемьдесят три вешу всего девяносто шесть килограммов, но, чтобы соответствовать своему внутреннему образу, мне нужно выглядеть, как тот русский чемпион мира по спортивной гимнастике. Поэтому вообще-то я признаю, что полноват, если вы следите за ходом моей мысли.

Имея такие недостижимые идеалы, человек послабее уже давно пал бы духом, но я принимаю меры, чтобы всегда выглядеть хорошо. Я научился вставать в очень выигрышную позу перед зеркалом, скрестив руки на груди, дабы подчеркнуть натренированные бицепсы. А если при этом еще втянуть живот, то вид получается просто атлетический. К сожалению, так я выгляжу только под одним углом зрения из бесконечного множества возможных, но зато находить его умею безошибочно. Как опытному гончару без раздумий понятно, где нажать пальцами на ком глины, чтобы вылепить прекрасную вазу, так и мне было бы трудно не найти нужную точку; я сам бы удивился. Вот я и стою перед зеркалом, на потеху своим многочисленным девушкам и маме, которая однажды застукала меня за этим занятием.