Капкан супружеской свободы - Олег Рой

Мало-помалу случайные люди отсеялись из его труппы. Ушли те, кто прибились к театру из праздного любопытства, из суетного славолюбия, и те, кто не «совпадали» с ним по мироощущению и накалу чувств. Зато пришли выпускники театральных училищ, которые слетались теперь на имя Соколовского, как мотыльки на пламя свечи, не ведая, как просто обжечься рядом с ним и как не прощает он халтуры и непослушания; появились и профессиональные актеры, убедившиеся в его компетентности и таланте; блеснули даже несколько восходящих «звездочек» российского театра. Театр рос и набирал силу, становился похожим на Ноев ковчег, приобретал все большую популярность, но что-то и терял — безвозвратно, нечаянно, непоправимо, как теряются молодость и свежесть. Именно в это время Алексею удалось добиться статуса экспериментального молодежного театра при Министерстве культуры России. Бюджетных денег это принесло немного, зато дало стабильность и уверенность в завтрашнем дне, а также большее доверие спонсоров, которых, кстати, и без того было достаточно благодаря его собственной известности и успехам труппы. Одновременно он создал вторую труппу при театре — более профессиональную и более соответствующую его новым замыслам. Ребята-непрофессионалы, перестав ощущать его внимание и интерес, начали разбредаться кто куда; многих он потерял из виду, со многими сталкивался только случайно, испытывая при этом невольную горечь и чувство неловкости. Кого-то он определил в театральные училища, кого-то сумел пристроить в другие любительские труппы (его собственный театр уже никто не посмел бы назвать любительским!), кому-то не смог помочь ничем и попросту выбросил из головы. Не позволяя себе даже мысленно произнести слово «предательство» по отношению к собственному поступку, иногда он все же ощущал вину перед тем своим, первым театром, первой труппой десятилетней давности — как перед первой любовью, забытой и уже тем самым вроде бы преданной. Но он не давал разгореться этому ощущению. Чувство вины способно было помешать ему идти вперед и добиваться поставленных целей. А цели были серьезные, и сделать Алексей успел немало.

И вот теперь он смотрел на любимых актеров — умелых и талантливых профессионалов — и не мог понять, почему такое раздражение вызывает в нем то, что они делают. «Мои ребята поняли бы меня сейчас», — мелькнуло у него в голове, и он не успел осознать, что только что с легкостью отрекся и от этой труппы, назвав своими тех, кто начинал с ним когда-то, много лет назад, и от кого он с такой же легкостью отказался, когда поменял тех на этих…

— Так, финальную сцену еще раз! Не надо патоки, ее и без того достаточно в тексте. Мимика, интонации, пластика — все должно быть сдержанным. Поехали!

— Алексей Михайлович, четвертый раз повторяем! Глаз уже «замылился», только хуже сделаем…

Иван Зотов, один из лучших актеров труппы с амплуа героя-любовника, редко позволял себе спорить с режиссером, и в его возражениях обычно всегда присутствовало рациональное зерно. Однако сейчас Соколовский раздраженно бросил:

— Что? Бунт на корабле?!

И актерам пришлось подчиниться.

К слову сказать, как раз игра Ивана не вызывала сейчас у Алексея претензий. Все внимание он сосредоточил на действиях героини: были в кошачьей грации актрисы, в воркующих интонациях ее голоса какие-то нюансы, шедшие вразрез с основной трактовкой образа. И, мучительно пытаясь разобраться, что же именно она делает не так, до боли в глазах вглядываясь в рисунок ее движений, он пытался отделаться и от слишком зримых воспоминаний о том, как движется и живет это тело в минуты страсти. Женщина-вамп, которая умела принести ему столько наслаждения своей гибкостью и раскованностью, абсолютной свободой поведения, никак не хотела спрягаться в сознании режиссера с образом лирической героини — тонкой, почти бесплотной, воздушно-прекрасной… И оттого Алексей злился и чувствовал, что сам упускает какие-то возможности решения этой последней, такой важной для всего спектакля в целом, сцены.

— Лида, зайди ко мне в кабинет, — отрывисто произнес он, когда замерли финальные звуки музыкального сопровождения, и грузно поднялся из кресла. Неуклюже пробираясь между рядами зрительного зала — он знал, что в минуты огорчения и растерянности теряет грацию, начинает двигаться принужденно и не слишком красиво, — Алексей поймал на себе несколько косых взглядов, долетевших из группы актеров, стоявших возле сцены, и даже осколки недружелюбной фразы «…разумеется, она… это же Венеция!». «Ну ничего, — подумал он, стиснув зубы и мысленно грозя сам не зная кому, — я вам еще покажу!»

В кабинете он отдернул тяжелые бархатные шторы, давая лучам майского солнца свободно проникнуть в промытое до блеска стекло, включил кофеварку и нажал кнопку электрического чайника. В их маленьком здании на Юго-Западе столицы, принадлежавшем театру, был уютный и не слишком дорогой кафетерий, но Алексей предпочитал пить кофе у себя в кабинете, а Лида, он знал, не признает ничего, кроме зеленого чая.

Раздался короткий стук в дверь, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла героиня. Она шла к нему, как могла бы идти вся молодость мира, словно неся на вытянутых руках в дар свою отчаянную юность, не признающую условностей любовь и яркую, вызывающую красоту: буйная копна темных шелковистых волос, широко расставленные синие глаза, немного великоватый, но хорошо очерченный рот, превосходная кожа, высокая грудь, стройная и очень женственная фигура… Правда, каждый раз, когда он видел Лиду, его первой мыслью была ассоциация с фотомоделью — длинноногой манекенщицей с обложки журнала, и нельзя сказать, чтобы эта ассоциация очень уж украшала актрису в его глазах. Типичное и набившее оскомину редко нравится режиссерам… Но в Лиде ее подчеркнуто сексуальная внешность, во-первых, с лихвой окупалась актерским талантом и темпераментом, а во-вторых… Боже, и в-третьих, и в-четвертых, и в-пятых — до чего же она была хороша!

Она уселась напротив него и спокойно — даже чересчур спокойно — спросила:

— Я плохо играла сегодня?

— Нет, — он выдержал паузу, подвинул к ней чашку с душистым жасминовым чаем, достал из инкрустированного шкафчика коробку шоколадных конфет с коньяком и только после этого продолжил: — Не плохо. Но ты играла иначе. Понимаешь, что я хочу сказать? На сцене была другая женщина, и эта — другая — ломает мою идею. Мы так не договаривались, Лида.

Она расслабленно откинулась на мягкую спинку кресла.

— Слава богу, Алеша, а то я уже начала беспокоиться. Ты как-то странно смотрел на меня сегодня. А что касается образа… Ты же знаешь, я не умею быть одинаковой всякий раз.

— Никто и не просит тебя быть одинаковой. Но соответствовать замыслу ты ведь должна, верно? Черт возьми, ну не мне же учить тебя актерскому мастерству!..

Лида засмеялась едва слышным, хрустальным, как звук замирающего вдали колокольчика, смехом и, перегнувшись через столик, нежно погладила Алексея по щеке. Опять женская рука прикасалась к его лицу, как и утром, но эта рука была совсем другой — мягче, теплее, и пахла она незнакомыми, остро-пряными духами. Не сумев совладать с собой — настолько притягивала его к себе эта молодость, у которой был одновременно и привкус недозволенности, и привкус порока, и привкус подлинной страсти, — он прижался к этой руке и закрыл глаза. Господи, прости меня, подумал он. Я не должен этого делать. Но я не могу…

— Все будет хорошо, — прошептала женщина, и он не понял, которая из двух. — Ты сделал отличный спектакль. Это говорю тебе я — я, твоя любимая актриса…

— Ты сделаешь на сцене то, что я просил сделать? — спросил Алексей, не открывая глаз.

Она молча отняла свою руку и поднялась, отошла прочь. Когда Алексей открыл глаза, Лида стояла, прислонясь к противоположной стене, и смотрела на него упрямым, немного искоса, исподлобья взглядом.

— Ты знаешь, что говорят о нас в труппе? — ответила она ему вопросом на вопрос. Соколовский знал за ней эту привычку — перескакивать в разговоре с предмета на предмет и обходить молчанием то, что почему-либо ей не нравилось. Он пытался отучить ее от этой великосветской замашки однако, есть ли на свете хоть что-нибудь, от чего стареющий и слегка влюбленный мужчина может отучить двадцатишестилетнюю красавицу!

— Знаю, — нехотя ответил он. — А тебя это беспокоит?

Лида повела точеным плечом.

— Не то чтобы очень, но все-таки… Дело же не в том, что они говорят, будто я твоя любовница, — это как раз чистая правда, милый. Но именно этому пикантному обстоятельству они приписывают то, что ты даешь мне лучшие роли, поставил в расчете на меня «Зонтик» и теперь как раз эту вещь везешь в Венецию… И берешь с собой не всю труппу, как обычно, а только пятерых. Хотя все знают, что с тобой «едет» и новая пьеса, для которого ты собираешься отыскать там спонсоров, и, значит, тебе потребуются показы актерских сил и возможностей театра…