Ястреб халифа - К. Медведевич

Аммар кивнул, показывая, что все понимает. Илва-Хима продолжил:

— Тебя защищают три печати Али — перед входом в каменный коридор, перед ступенями лестницы, и перед дверью. А нерегилю нужно преодолеть их, чтобы войти. Помни — отступив за охраняемую печатью черту, ты приглашаешь его за собой. Он пойдет на любые уловки, чтобы заставить тебя сделать этот шаг назад. Помни, что последний шаг может оказаться для тебя гибельным.

Аммар снова кивнул. Илва продолжил все тем же бесстрастным металлическим голосом:

— Победитель получает власть над побежденным. Помни — он не должен дотрагиваться до свитка с Договором. Как только он наложит руку на свиток — ты проиграл. Но если на третью ночь, ко времени, как закричит первый петух, Договор не попадет к нему в руки, — он твой.

Тут аураннец усмехнулся и добавил:

— Пусть твой бог пошлет тебе петуха поголосистее, господин. Тебя обрадует его крик.

«Если ты его услышишь». Придворный маг аураннского императора улыбался так, что Аммар понял: Илва здесь не из-за обещанных золота и рабов. Илва-Хима не хотел упустить случай увидеть своими глазами редкостное зрелище — гибель халифа аш-Шарийа. И секрет легкости, с которой нерегиль дал согласие на поединок, открылся Аммару следом: злобная свирепая тварь рвалась в бой — ибо не сомневалась в своей победе.

Ночь первая

…В двери, видимо, снова ударил камень — бронза глухо звякнула в ответ. Снаружи донеслись визг, вой и хохот. Аммару стало интересно, кто празднует попущение Всевышнего во Дворе Звездочета. У взбешенного самийа наверняка подобралась многочисленная свита. Впрочем, если они кидаются камнями в двери масджид, во дворе Старой Ивы тоже резвится нечисть.

Все правильно: позади — покрытые знаками отсечения пути стены укреплений, справа — дом Яхъи, слева — Новый фонтан, впереди — выход из масджид. Четыре ступени вниз, а дальше — восемнадцать локтей коридора между каменных стен. И еще две ступени — спуск во двор Старой Ивы. За ним снова стены, опечатанные магами, и арка ворот — тоже облепленная колдовскими бумажками, — выходящих во Двор Приемов. Еще восемь ступеней вниз — на них сейчас дрожит от ужаса стража. Впрочем, тем, кто несет дозор на стене за масджид, тоже сейчас несладко. И им как раз видно все, что происходит и во Дворе Звездочета, и во Дворе Ивы. Со стен обе площадки просматриваются как на ладони.

— Амма-а-ар… — ласково позвали с той стороны. — Ты так боишься меня?

Как и предупреждал аураннец, от мягкого голоса его отделяли три печати Али: над бронзовыми дверями входа в масджид, перед четырьмя ступенями лестницы — и перед входом в каменный коридор. Трижды разделенный письменами куфи круг, и в каждой из его частей каменная вязь повторяла: Али, Али, Али. Отсекаю путь всякой злой воле, и всякому злому намерению, и всякому волшебству я отсекаю путь — да совершится здесь лишь воля Всевышнего.

Нерегиль бесился у первой черты.

Впрочем, Аммар бы не поручился, что его зовет именно самийа.

Этот голос весьма отличался от того, что услышали вечерние дождливые сумерки ушедшего дня. Ибо вечером перед масджид раздались безобразные вопли, в которых не разобрать было ни одного человеческого слова. Нечеловеческие, потусторонние в своей слепой, нерассуждающей ярости. «Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя, человечек». Ангел, ага. Маги-самийа многозначительно переглянулись, развели руками и развернулись к Аммару: «Мы будем ждать исхода третьей ночи». Поклонившись, они удалились в черноту михраба[1] — под золотой стрелой, указывающей направление молитвы, за стены масджид уводил тайный ход. Заскрипели, распахиваясь, наружные двери, вошел мокрый и несчастный Яхья.

В открывшемся во влажную сумеречную мглу проеме глазам Аммара предстало отвратительное зрелище. Перед входом в каменный коридор, оскальзываясь под проливным дождем, изо всех сил упираясь ногами в булыжники, четверо стражников держали за руки кого-то извивающегося и орущего. Этот кто-то, запрокидываясь назад и мотая головой, хлестал черной мокрой гривой по лицам стражников. Те сыпали проклятиями, нечленораздельное верещание нерегиля и крики людей составляли воистину нечестивый хор в глазах Всевышнего. Яхья вздохнул и опустился перед халифом: «О повелитель…». Аммар вздохнул и отвел глаза от творящегося перед масджид непотребства. Яхья в сердцах пробормотал: «Ну гадина, ну какая же гадина… И лупили его, и уговаривали — все бестолку…». В знак признательности за откровенность Аммар простил наставнику все обиды. Воистину, гадина.

… — Челове-е-чек!

Аммар поднял голову от Книги — такая следом настала тишина. Дождь давно кончился, вопли разом стихли, и могло показаться, что дворец и город обезлюдели.

В глухой полуночной тьме звякнул колокольчик. Тинь. Тинь. Тинь. Словно ветер играл с ветвями дерева у гробницы. Раскачиваются бубенцы, растрепываются ленты. Тинь.

За дверьми послышался тихий вздох.

— Дитя мое… Аммар?..

«Все, что ты услышишь в эти три ночи, есть чистая правда. Ты сможешь задать любые вопросы — и получишь на них нелживые ответы. Это плата за то, что тебе придется открыть двери и выйти к нему».

Аммар толкнул створки, и они без скрипа и усилия, как во сне, распахнулись.

В мягком свете большой луны одежды женщины казались сероватыми и потрепанными. Колокольцы на столбах погребальных носилок снова зазвенели — еще один порыв ветра вытянул занавеси, снова открывая женский силуэт. Она сидела на подушках. С колокольчиком в руке — тинь, тинь, тинь. Ветер дохнул еще раз, и белое полотнище откинулось и запуталось в ветвях ивы. Женщина подняла голову, и ткань медленно сползла с ее головы, открывая длинные темные волосы. Аммар знал ее в лицо — пять лет назад отец отвел его в тайное хранилище и показал портрет матери. Аммар вернулся живым из своего первого боя — с победой. Отец сказал: «Ты теперь мужчина и имеешь право знать все». До юноши доходили слухи, что халиф любил его мать любовью безумца, какой не пристало мужчине любить женщину, — и что в безумии своем он вызвал во дворец художника-самийа и попросил написать портрет любимой. Отец хотел, чтобы лицо Текеш-ханум сопровождало его в дальних походах, — и преступил запрет Али: не изображать живых существ, сотворенных Единым Живым в неизреченной мудрости. Текеш-ханум умерла в родах, оставив безутешному халифу Аммара — и шелковый свиток в ладонь длиной, с которого она глядела как живая: большие карие глаза газели, волна темных волос, стекающих прядями на плечи и грудь. Люди шептались, что халиф положил нечестивое изображение в могилу Текеш-ханум. Но Аммар с того самого дня знал, что под могильной плитой лежит лишь тело матери — а сердце отца и ее лицо хранятся в подземном склепе среди рукописей язычников и опасных предметов силы.