Гуляй Волга - Артем Веселый

Приехавшие из дальних заволжских скитов молчаливые монахи толкались в народе, выменивали товары на иконы и книги рукописные.

В тени каменной церковной ограды на дорожных сумах отдыхали седые от пыли бездомки. Над костром в котелке булькал и пенился грязным наваром шулюм – жиденькая кашица-размазня. Полунагой нескладный парень выжаривал над огнем вшей из рубахи.

– Гинь, бесопляс, натрясешь тут мне, – отгонял его суетившийся у котла старичишка.

– Наваристее будет, с говядиной! – ухмыльнулся парень.

Старик хлеснул его горячей мутовкой по голой спине. Парень с воем отскочил, ногтями соскоблил прикипевшую к спине кашу и съел ее.

– Уу, облизень! – погрозил старик.

Рядом переобувался мученый мужичонка с козлиной мордой и глазами, полными печали.

– Отколь бредете, старинушка?– спросил он.

– Из Калуги, родимый.

– То-то, слышу, разговор у вас тихий да кроткий, расейский... Тутошний народ, господь с ним, буен, и голосья у всех рыкающие.

– С благовещеньева дня идем, отощали.

– Далече?

– Куда глаза ведут.

– Жива ль земля калужская?

– Не спрашивай, милостивец. [40/41]

– Туго?

– И-и-и, не приведи бог!

– Голодно?

– Чего не голодно! Оков ржи пятнадцать алтын, овса оков десять алтын... Которые с семьями, помолясь, в Литву побрели.

– Худо.

– А вы чьих земель будете?

– Мы, отец, костромские.

– Куда путь правите?

– На низ, бурлаковать.

– Как у вас?

– Глад и мор, мается народ.

– Ишь ты...

Мужик пылью присыпал сопревшие язвы.

– Ногами вот разбился, затосковались мои ноженьки.

Подостлав дырявый армяк, мужик блаженно разлегся, повел неспешный рассказ:

– Прошлым летом налетел в наши края белый червь, дотоле не виданный: сам гол, головка мохнатенька, похож на мотыля. И такая-то ли его насунула тьма – ни реки, ни огонь не сдержали. Объел червь нивы, траву в лугах, мох на болотах, листву древесную и иглы ёлные... Старого и малого страх ума объял. Подняли мы иконы, раскрыли могилы праведников, кинулись строить церкви... За тяжкие прегрешения отвратил господь от нас лик свой. Земля почернела, деревья посохли, всякая ползающая и бегающая тварь сгибла, разлетелась птица... Осень еще перебивались кое-как. У кого был запасец – подъедали липовый да рябиновый лист, древесную кору и молотую рыбью кость. Зима пришла и смерть с собой привела. Поедали кошек, собак и глину. Человеки, поснимав кресты с шеи, поедали человеков. От голоду и морозу на улицах и по дорогам многие помирали, и некому было хоронить мертвых.

– Страсти! – перекрестился старик и, выхватив из огня котелок, позвал глазевшего на торг парня: – Епишка, шулюм простынет.

– Простынет к завтрашнему в брюхе, – отозвался Епишка, подходя и отвязывая от пояса большую обкусанную ложку.

– Пододвигайся, похлебай с нами горяченького, – пригласил старик костромского.

– Спасет Христос!

Мужик подсел, вывязал из своего мешка окаменевшую ржаную горбушку, круто посолил ее и вздохнул:

– Идем-бредем, и конца-краю нет земле русской, а жить серому негде и не при чем. Хлеба много, а жевать нечего! Дивны дела твои, господи!

И все трое припали над котелком.

Торг шумел

торг гремел. [41/42]

Со свистом и воплями шлялась по торгу буйная ватажка скоморохов, глумцов, чудесников и смехотворцев. Бороды мочальные, маски лубяные раскрашенные, плетенные из соломы островерхие колпаки и высокие, наподобие боярских, шапки. Гусляры на гусельках бренчали, гудошники в гудки гудели, а дудошники на липовых да камышовых дудках выговоры выговаривали. Иные в сурьмы выли, иные в накры и бубен били, иные кувырканьем народ потешали. А впереди-то в поддевке-разлетайке, легок на ногу, притопывал и на губах подыгрывал уклюжий плясунок Славка Ярец.

Народ за позорами валом валил.

– Рожа-то, рожа!

– Во, рожа! Всем рожам рожа.

– Хо-хо-хо, хо-хо-хо!..

– Гляди, Сысой, вот того ровно черти трясут.

– Свят, свят!

– Провальные.

– Ухваты ребяты.

– Га-га-га!

– Дивовище, брат...

Заскорузлые руки разматывали портянки, доставали из-под штанин черные медяки и кидали в бубен, с которым шел по кругу, кланяясь, ученый медведь.

Ватажка остановилась перед рыбной лавкой и в лад заголосила:

Уж как купчине Ядреюшке

Слава!

Чадам и потомцам евонным

Слава!

        Рыбный купец Ядрей вынес игрецам тухлого судака.

– На игрища вы люты, на дело вас нет.

– Эка выворотил! – Ярец швырнул рыбину через голову купца в лавку. – Сам жри, урывай-алтынник!

Позоры принялись петь срамные песни и всяко охальничать, – девки и бабы от лавчонки и из всего рыбного ряда разбежались. Кривой и косоротый мальчишка-глумец ухитрился поджечь Ядрею бороду, после чего ватажка, взыграв, двинулась дальше.

Разъезжал по торгу верхом на раскормленной лошади сын боярский, Пантелей Чупятый, и потешался тем, что разбрасывал на все стороны польской чеканки серебряную и медную монету, которой, по слухам, он привез с войны два воза.

Народ кидался за деньгами в драку-собаку, рыча, давя и калеча друг друга.

Чупятый захлебывался смехом, щеки его были мокры от слез.

На помосте палач сек мужика.

Кругом тесно стояла притихшая толпа. Иные вздыхали и со страху крестились, иные, чтоб умилостивить палача, бросали на помост деньги. [42/43]

Кнут, расчесав мясо, с пристуком хлестал по костлявой спине, запавшие бока ходили, как у загнанной лошади. Стоны мужика помалу затихли.

– За что он его?

– За рыбу... Помалкивай, тетка!

– Забьет.

– Кровопивцы!

На голос заплакала баба

толпа загудела и придвинулась.

– Стой! – рявкнул угрожающий голос подвыпившего гусака бурлацкого Мамыки. Своим богатырским ростом он возвышался над всеми, кудри лежали на его непокрытой голове в три ряда, бобровая борода была полна репьев и соломы. – Стой, душегубец!

Народ качнулся, зашумел:

– Насмерть забьет.

– Всю шкуру слупил.

– Ахти нам, православные!

– Всех переведут...

Голова стрелецкий зыкнул на бурлака:

– Эй, борода, не баламуть народ!

– Я такой...

– Вижу, какой... Али сам захотел на кобылу лечь?

Мамыка промычал что-то невнятно и, оттолкнув стрелецкого голову, полез на помост.

Палач шагнул ему навстречу, кнутом играя.

– Куда прешь, неумытое рыло?

– Не костери, ты меня не кормил.

– Сойди прочь!

– Силой не хвалюсь, а тебя не боюсь.

– Цыц! – палач замахнулся.

– Ударь, попытай.

– Держись! Кнут хлеснул

еще хлеснул

и еще...

Мамыка стоял недвижно. Посеченная в ленты посконная рубаха сползла с его крутых плеч, хмельная улыбка блуждала на растерянном лице. Но вот он сердито засопел, маленькие соминые глазки его блеснули, и, вдруг повернувшись к палачу, глухо выговорил:

– Будя!

– Не пьешь! – распалившийся палач в ярости хлестал бурлака и по рылу, и по глазам, и по чему попало...

Мамыка шагнул, поймал своего мучителя за руку и, выломив ему руку в локте, крикнул:

 – Бей приказных!

Покатились голоса: [43/44]

– Бей!

– Бей, чтоб не жили!

– На саблю да на пистолю – дубинки Христовы!

Мамыка, ухватив палача за ноги, бил его с размаху головой о столб.

– Дай ему!

– Ломи, ребята!

Под напором многих плеч помост затрещал и повалился.

Толпа взвыла и понесла.

Смяла толпа стрельцов и устремилась громить торжище.