Глина, вода и огонь - И. Уварова

…Когда рисунок подсыхал, посуду отправляли в печь и замуровывали отверстие глиной.

И пока старик подходил несколько раз к печи, беспокоясь, не повредил ли огонь его керамос, у ограды его дома толпились бродячие певцы, несносный и наглый народ.

И они пели так:

Если вы денег дадите, спою, гончары, я вам песню:Просьбам внемли, о Афина! Десницею печь охраняя,Дай, чтобы вышли на славу горшки, и бутылки, и миски,Чтоб обожглись хорошенько и прибыли дали довольно,Чтоб продавалися бойко на рынке, на улицах тоже,Чтоб от той прибыли жирной за песню и нас наградили.Если ж, бесстыжее племя, певца вы обманете дерзко,Тотчас же всех созову супостатов я печи гончарной:Эй, Разбивака, Трескун, Горшколом, сыроглинник коварный,Эй, Нетушим, на проделки во вред ремеслу тороватый,Бей и жаровню и дом, вверх дном опрокидывай печку.Все разноси, гончары же пусть криком свой дом оглашают.Пусть они с жалобным воем на лютое бедствие смотрят.Буду, смеясь, любоваться на жалкую долю злодеев.Если ж спасать кто захочет, тому пусть голову пламяВсю обожжет, и послужит другим его участь наукой!

Ну что за люди! Хохочут, дразнят гончара, а старик хоть и грозит кулаком, а все-таки посылает pабa, чтобы тот дал им немного денег. А сам шепчет, обращаясь к богам.

— Не слушайте их. Мало ли что скажут неразумные люди!

Надо будет отнести самую большую фиалу Афине-Палладе, на всякий случай.

А Евтимид пусть распишет лучшую вазу так, чтобы было там изображение Афины в глазастом шлеме, с совою на плече и змеею — знаком мудрости — возле стройных ее ног, обутых в легкие сандалии.

Слышишь, Евтимид?

Да, Евтимид, конечно, распишет лучшую вазу на тонкой ножке и на квадратной подставке, вазу с маленькими, подобными улиткам, ручками, красную вазу. Он набросает беглый рисунок, а после распишет.

И Евтимид окунает кисть в черный лак, который сделал он, смешав глину с кремнеземом, содой и закисью железа.

Он зажимает вазу между колен и рисует на ней, держа кисть или перо бекаса между средним и безымянным пальцами, а противоположный конец придерживает большим и указательным пальцами левой руки.

Красные вазы с черным рисунком делает он и черные с красными. Черные окунает он в лак и после острым резцом процарапывает тонкий рисунок.

Он рисует Афину-Палладу с копьем и в красивой одежде из множества складок. Лицо ее гордо, прекрасно и строго. Руки сильны и тонки, и не носит она ни кольца, ни браслета.

— Стройные ноги, земли не касаясь, ступают: ноги богини, которая вечно юна и сильна и не знает, что значит усталость… Понравится ли тебе моя ваза, Афина? Оценишь ли ты скромный труд мой? Я и старик наставник мой, гончар, сотворили ее, чтобы воспеть тебе славу. Да будет угоден тебе труд мой, ибо он — единственная моя отрада с тех пор, как честный воин, но бездарный художник Евфроний лишил меня той, которую старый гончар пред назначил мне в жены.

Она все смотрит и смотрит на профиль его, сотворенный из глины на стене дома. Она и ночью с глиняным светильником в руке крадется тихо, как тень, чтобы взглянуть, не ожил ли ее глиняный Евфроний.

Я же стараюсь изгнать черную зависть из сердца тем, что черный рисунок на вазе рисую все лучше и лучше. И все же…

…И все же он ничего не мог поделать с собой и на лучшей своей вазе написал так:

Евтимид, сын Полия, расписал вазу,Как Евфроний никогда бы не смог.

Ваза была найдена тысячу лет спустя в земле Греции, неподалеку от деревни, где горбоносые и черноволосые крестьяне, похожие на турок и говорящие на языке, несколько отличном от того на котором говорил старый гончар, грек, о котором мы сейчас рассказывали, надумали копать колодец, чтобы женщинам не приходилось ходить за водой к ключам. Никто не удивился, когда лопата землекопа стала выбрасывать из ямы черепки вместе с комьями серой иссохшей земли. К черепкам, к обломкам, к монетам привыкли — их находили взрослые, взрыхляя огород, и дети, копая червей для рыбной ловли.

Когда черепки попали в руки знающим людям, их очистили от праха времен, бережно натерли всякими снадобьями, чтобы вернуть хоть немного блеска черному лаку рисунка, и склеили вместе, добавив недостающие куски с помощью специальной массы.

Эта ваза, как и другие, оказалась в музее, эту вазу, как и другие, спрятали под стеклянный колпак, и отныне она охранялась законом и стала гордостью музея, в который она попала.

Вазы выкупали, выменивали, выкрадывали у греков или просто отнимали. Вазы заворачивали в материю, в траву, в вату, прятали в ящики, везли по морям и дорогам во всевозможные крупные города мира, и люди, приходившие в музеи, знали, что красная ваза с черным рисунком и черная ваза с красным рисунком созданы гончарами и художниками более двух тысяч лет назад и по сей день не родился еще ни гончар, ни художник, способный превзойти треков.

Греки знали цветные глазури египтян, голубую, розовую, желтую и позолоту, но не любили, чтобы их посуда была пестрой, и на стенках их ваз очень редко появлялись белая и пурпуровая краски. А черный краситель для глины назывался у них лаком, и рецепт этого лака они никому не передали, воссоздать же его заново никто не смог. Черные, как негры, люди, герои и боги нарисованы на красных вазах цвета раскаленного кирпича. И красные люди, герои и боги процарапаны на вазах, покрытых лаком, черным, как грифельная доска[23].

Мы поведали легенду о старом гончаре так, как она дошла до нас в виде обломка. И, реставрируя произведение по обломку мы заполним пустоты, дописав про двух художников, Евфрония и Евтимида. Ведь они вполне могли жить во времена, когда жил наш старый гончар, и носить такие имена, и соперничать друг с другом. Ибо:

Зависть питает гончар к гончару и к плотнику плотник,Нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно.

Так говорили греки.

Но можно рассказать эту историю по-другому, лишь сдвинуть события во времени. И если наш мастер когда-либо и жил на самом деле, то жил, скорее всего, давным-давно, где-то на самой заре греческого искусства, когда оно только зарождалось. А Евфроний и Евтимид действительно существовали, они были известными художниками-вазописцами и жили уже в пору расцвета греческой культуры.

Другие легенды спешат вослед нашей, древнейшей, и в них говорится о том, как Евфроний и Евтимид, доподлинные греческие вазописцы, ревниво соперничали друг с другом, но предметом их ревности была отнюдь не девушка, а мастерство. Евтимид действительно был очень талантлив, но скромностью природа не наделила его, и потому он оставил на другой своей вазе надпись не менее хвастливую: «Действительно, очень хорошо!»

Но что правда, то правда, художник он был замечательный, и, если бы от него сохранилась одна только его гидрия — сосуд для воды, на котором изображено падение Трои[24], он и тогда вошел бы в историю, столь трагичны и сильны его рисунки: Кассандра[25], метнувшаяся к подножию алтаря, чтобы найти защиту у алтаря троянского божества, и Приам[26], держащий на коленях окровавленный труп ребенка, и воин-грек, поднявший безжалостный меч над головою старого Приама. Но лучшая его картина, я думаю, нарисована на килике — Ахилл, перевязывающий раненого Патрокла[27]. Оба героя сидят на земле, лица их повернуты в профиль, как, впрочем, на всех вазах (не оттого ли древние китайцы считали греков одноглазыми)[28]. У них прекрасные сильные тела, на них легкие юбки и гибкие чешуйчатые панцири, отчего они похожи на больших изогнувшихся и сильных рыб. Патрокл отвернулся, чтобы скрыть от друга, как ему больно, и, наверное, заплакал бы, если бы герои умели плакать.

Евфроний любил рисовать сцены из жизни простых людей, которых хорошо знал: своих знакомых и соседей, женщин, гадающих на каплях вина («любит — не любит»), торговцев маслом, считающих выручку, тощую собаку, с мордой, похожей на клюв.

Он нарисовал удивительную по безыскусственности картин на стенах пелики[29], которая сейчас хранится в Эрмитаже, — на ней изображен прилет ласточки.

Юноша и мужчина в длинных плащах сидят на складных табуретках. Видно, они вели разговор, и, может быть, юноша, нечаянно подняв глаза, воскликнул:

— Смотри, ласточка!

И мужчина поднял голову и повернул лицо так, чтобы тоже увидеть, и подтвердил:

— Правда, клянусь Гераклом! — И добавил: — Уже весна!

Тут подбежал мальчик и, подняв руки к небу, закричал:

— Вот она!

И правда: в точке, куда направлялись их взгляды, находилась маленькая красная птица, летевшая по черному небу. И нагой мальчик, и юноша, и мужчина были красными, и красными были плащи и табуретки, и мелко-мелко процарапаны были красные буквы возле фигур, выражающие слова, ибо художник приписал рядом с ними то, что они говорили.