Рановесие света дневных и ночных звезд - Валерия Нарбикова

- Почему не хочешь?

- Сил нет.

- А ничего от тебя такого и не требуется. Ты только должен заплатить в сберегательную кассу десять рублей, послать их по тому адресу, который я тебе скажу, отдать мне квитанцию и найти еще двух человек, которые тоже заплатят по десять рублей и уже тебе отдадут квитанции.

- Я что-то про это слышал. Наливай.

- И все! - Чящяжышын поднял свой стакан и бутылку. - дальше ты запасаешься терпением и ждешь. А через полтора месяца получаешь две с половиной тыщи.

- Здорово придумано! - Отматфеян взял у него бутылку и сам налил. - На меня будут работать двести пятьдесят человек, скидываться по червонцу, только тогда две с половиной тыщи.

- Совершенно верно, сначала ты обеспечиваешь цепочку, потом цепочка обеспечивает тебя. Все честно!

- Погоди ты, где играют, в городе, в стране?

- Какая тебе разница, в городе, в стране, - Чящяжышын даже перестал пить.

- Разница есть. Если в городе, детишек, старушек не считаем, играет, допустим, три миллиона, - Отматфеян отставил стакан, взял карандаш и кусок бумаги, - из трех миллионов выигрывает только каждый двухсот пятидесятый...

- Ну что за математика, все построено на честности.

- Здесь честность построена на математике: из двухсот пятидесяти честных выигрывает только один честный, а из трех миллионов честных выигрывает "X" честных, - Отматфеян увлеченно считал, - "X" равен двенадцати тысячам счастливцев.

- Ты посчитал?

- Вот, посмотри, - Отматфеян показал бумажку.

- Так это потрясающе, - просто затрясся Чящяжышын, - двенадцать тысяч счастливцев!

- И два миллиона с остальными тыщами несчастных дураков, - Отматфеян очистил и съел кусок колбасы. Чящяжышын совсем не ел.

- Так ты не хочешь быть счастливцем или не хочешь остаться в дураках?

- Ты что, серьезно?

- Отвечай, я тебя спрашиваю! Ты почему ограничился городом? Игра должна охватить страну, земной шар!

- Да хоть вселенную, процент выигрыша постоянный - 0,4. - Отматфеян пододвинул Чящяжышыну бумажку, но тот и не смотрел.

- Отвечай, ты почему считаешь, что я вру? - он налил себе вина и хлопнул один.

- А тут еще теория относительности, - спокойно допивал свое Отматфеян, кто-то заболел и не оплатил, кто-то родил и не оплатил.

- Это исключено! Твоя теория относительности возможна только при демократии, понял, а при диктатуре никакой относительности быть не может!

- Ты что орешь? - Отматфеян, наконец, посмотрел на него в упор: прозрачные волосики прилипли к щекам, щеки разрумянились, с усов капало красное вино.

- Ты понял, - орал Чящяжышын, - сказано, значит, надо заплатить и передать следующим двум, и они должны заплатить и предъявить квитанции!

- Да пошел ты, - ему стало то ли противно, то ли он писать захотел.

Сортир был заперт. Он подождал, никто не выходил. Он подергал, никто не ответил.

- Есть кто-нибудь?

Ему никто не ответил. Он дернул сильно. Открыл - там писали трупы. То есть там были трупы. Они торчали во все стороны, как цветы из ночного горшка. Отматфеян поднапрягся и пошел вон оттуда в другой конец коридора. По пути он завернул в купе. Чящяжышын спал уже под простыней. Бутылки были убраны. Он поправил ему простынь на лице, но под простыней был не он, там была девушка, она спала. Он закрыл дверь в купе и сел на койку. Девушка была подстрижена под мальчика, она ровно дышала. Он погладил по липу. Не шелохнулась. Он стащил с нее простынь. На ней были трусы и лифчик телесного цвета. Это его смутило. Как купальник. Как-то было тесно на полке. Он уперся коленкой о полку. Отматфеян протрезвел. Ему больше не хотелось, никакого кайфа. Красавица спала! Чящяжышын распространяет индульгенции в один червонец, миллионы орут с квитанциями в руках, счастливчики проматывают две с половиной тыщи, поезд трясется за тыщи км от дома, Сана где-то с кем-то (с мужем?).

Он вернулся к себе в купе. Чящяжышьш не спал. Он допивал.

- Послушай, - сказал Отматфеян, - что бы ты сделал, если бы очутился вдвоем со спящей красавицей? - Мимо промазал.

Утром без туалета, без чая вымелись из вагона, отдав проводнику на чай. На улице было хорошо, и Чящяжышын ласково поинтересовался:

- Куда пойдем?

- Устраиваться.

- Ты договорился?

- Звонил.

- И договорился?

- Дозвонился.

- Понятно, на банкетке будем спать.

Обоим хотелось одного и того же - поправить здоровье. Самым доступным был кефир. Зашли в молочный магазин, но и доступного не было. Было все равно, что про них плохо думают, что им для поправки здоровья. Зато во втором магазине, когда покупали кефир, они сами про всех плохо думали, что им тоже для поправки здоровья. Чтобы окончательно поправить здоровье, поехали к морю. Станцию свою, от которой ближе всего, проехали, вышли на следующей и поэтому пришлось через лес.

Море было в кустах. Немного выпуклое по сравнению с землей, но по сравнению с небом, конечно, нет. Оно было под градусом (?), над ним поднимался пар, значит, оно было теплее воздуха и пустое, недоступное в том смысле, что по нему нельзя было пройтись. И кромка воды, собственно, там, где море начиналось, граница притягивала жутко, по непреодолимости она была выше Китайской стены. Конечно, можно было перешагнуть и окунуться, но в том-то и дело, что окунуться было нельзя. Плавали щепки и резинки, плавали листья и матрасы, губернаторы и фрейлины, Пушкин, Тютчев и прочая, и прочая. Последняя четверть была на исходе, близилось новолуние со своими кустами, дохлыми следами на снегу, со всем гардеробом. А черт хорошо владеет стихосложением, сечет в силлаботонике, стишки любит писать. Читать не любит. А черт, он кто такой? Военный, что ли, или таксист?

- Погуляли? - спросил Чящяжышын.

- Давай до мыса.

Воздух кусался. Вода, поднимающаяся в виде пара, запросто преодолевала Китайскую стену, но до кустов не доходила, нечего ей там было делать, там были свои батареи воздуха. Шла дожде?- снего?- пролитная война между берегом и воздухом с одной стороны, между паром и морем с другой. Отматфеян и Чящяжышын не были целью противников, их нельзя было ни убить, ни ранить, в этом смысле они были бессмертны. До трофеев противников - дождя или снега - было еще далеко. Сражение для людей называлось "хорошей погодкой".

- Пошли обратно.

- А сколько сейчас? - спросил Отматфеян.

- Пора уже.

Птицы совсем не пели. И почти не летали. Точки в небе, конечно, можно было принять за птиц, но птиц нельзя было принять за точки. А ветер был. Он раскачивал деревья, воздух и воду. Он был силой, остальное было цветом. Серое на сером, черное на черном, белое на белом. Кое-какие лужи были под стеклом; в бесподобном порядке там лежали: крестик, лист, бумажка, палка; лист, бумажка, крестик, палка. Хотя две-три витрины все-таки были разрушены, и вот там-то капустный лист с презервативом. Ни в кустах, ни на берегу совсем не было признаков неба, которое было тенью моря, кроме тени, которая была морем неба, так теней не было. Чящяжышын и Отматфеян не отбрасывали тени, и тени не отбрасывали Чящяжышына и Отматфеяна. Ни деревья, ни кусты тоже не. Хотя было светло. Но свет - это не признак света, а тень - это признак света. И было холодно. А холод - это признак того, что пора.

- Ехать пора, - сказал Чящяжышын.

- А сколько сейчас?

- А столько, что будем не на банкетке спать, как ты говоришь, а на улице, я думаю.

- Светло еще.

- Тебе светло, а мне холодно.

- Сейчас поедем.

Ветер, он же сила, шевелил кусты, и это был свой звук; ветер шевелил воду, и это был свой звук. Ветер шевелил воздух, и это был свой звук. Общий ветер состоял из всех этих слагаемых, к которым прибавлялся еще искусственный ветер, он же механическая сила или механический ветер, гораздо меньший по силе, в основном в двигателях электричек, реже - самолетов и машин.

Море осталось в кустах. Дальше было неинтересно.

- Мандарин хочешь?

- Давай, - Отматфеян взял и положил в карман.

- Почему не ешь?

- Какой-то он несъедобный, зеленый.

- Зачем тогда взял?

- Потом съем.

Море переходило в: свеженасаженный лесок, заасфальтированную трясину. Чящяжышын и Отматфеян стояли на кочке и ждали электричку. На каком-то пролете ее засосало. Долго не было. Другие курили, инвалид тыкал вокруг себя тростью, проверяя, не засосет ли рядом. Подошла - не засосало- Люди попрыгали с кочки в вагон. В тамбуре было грязно, лягушки тоже ехали. Выпрыгивали. Выпрыгивали на своих кочках, каждый под свой листик, под свой кустик - домой. Сосало под ложечкой. А чтобы совсем не засосало, оставалось пойти в столовую. На конечной кочке все вышли. В первой попавшейся столовой, как в стойле, ели стоя. Щи или солянку? картошку или макароны? Чящяжышын явно брезговал (стоит по горло в трясине и брезгует есть жирной ложкой). Брезговал, но ел. Отматфеян не брезговал, но ел как-то плохо. Сначала солянка была слишком горячей, и он поэтому не ел, пропустил момент, она остыла, и он поэтому не ел. Чящяжышын следом за солянкой навернул и картошку с котлетой.