Рановесие света дневных и ночных звезд - Валерия Нарбикова

Они шли по коридору одним человеком: он был силой, остальное, она, было цветом. Они дошли до театрального кружка. Там уже было постелено. Не сразу легли. Сана сказала, что ей кажется, что она как бы последний человек, который родился, то есть тех, кто младше ее, она уже не видит; видит, конечно, на улице детей, девочек и мальчиков, но они кажутся ей старше, они как бы тетеньки и дяденьки, то есть позднее ее уже никто не рождался. "Это ты правду говоришь?" Отматфеян так спросил, потому что считал, что он как бы первый человек, самый первобытный, что старше его никого нет; есть, конечно, старички и старушки, но они как раз детки; что перед ним как бы никто не рождался, только после него. После этого они легли: самое молодое и самое старое вместе, самое младшее и самое старшее - вместе. О чем говорить?

Он спросил, что она думает про дождь, который начался, потому что Чящяжышын зашел за тучку. Она сказала. Она спросила, что он думает про стаю птиц. Он сказал. Сана сказала, что думает по-другому, что птица в стае - это часть одной птицы, что только все вместе они и есть одна птица. Он хотел сказать еще про птиц, но подумал, что ей будет не интересно. Не сказал. Она хотела сказать еще про птиц, но подумала, что ему будет не интересно. Не сказала.

И все в одной комнате, все вместе: хорошенькие ученицы, разведенные жены, художники на горшках. А звезда - эвфемизм; неприлично употреблять это слово после месяца в гинекологическом отделении: "ну ты, звезда, куда кладешь! ну и звезда же ты!" А как же тогда читать стихи: "и звезда с звездою говорит", или "одной звезды я повторяю имя"? Женщины вяжут, столько-то петель плюс столько-то петель, накид, потом две вместе. Как много ты связала, было столько, а теперь уже столько; а можно сказать и так: было утро, а теперь уже вечер; если все это распустить - опять будет утро.

Когда люди друг друга еще плохо знают, они как будто и не храпят, и не блюют, и даже в туалет не ходят, а делают только все самое хорошее. Отматфеян блеванул. Определенная степень близости. Это было еще вчерашнее, которое не усвоилось сегодня. "И ты хочешь сказать, что тебе со мной хорошо?" Сказала "да". Ведь произносят в винном магазине католическую молитву в день полножопия, когда стая голубей сверкает в небе, когда полутаксист, полуфраер вместо центра везет в Филевский парк со своим предложением, а у другого Харона в машине сломанное и потому лежачее сидение; после часовой тряски ломит спину. Все равно.

И когда девочки в провинциальном магазине покупают куртки, которые потом оказываются спецодеждой продавцов ("а ты что, не знала, что в таких продавцы ходят? - откуда я знаю, в чем они ходят"). Куда эту куртку деть, ею можно только вытирать кисточки. Ведь кисточки тоже надо чем-то вытирать. За три рубля. Как ужасно то, что это есть. Рядом с генеральской дачей, еще через одну дачу ("а вы дачу не сдаете? - об этом надо было думать зимой"). Под зонтиком распить четвертинку не потому, что хочется выпить, а для здоровья, чтобы не простудиться. Все плохо. Хорошо только то, что линия реки - не линия, и леса не линия, и шоссейной дороги. Но часть леса, реки и шоссейная дорога образуют свою линию из-за наползшего тумана, он и есть безусловная линия. И туман образует рельеф, который исчезает, как только туман исчезнет. И не надо запоминать: по рельефу не узнаешь эту местность в следующий раз - скрыты ориентиры и приметы: ларек, дом, поворот. Этой местности не будет, она есть только один раз - сейчас, и, значит, ее нет. Условность рельефа - реки, леса и шоссейной дороги - вполне реальна. Лее и автобусная остановка отлетают вместе с туманом, и вместо них остается ничего, которое будет, когда нас здесь не будет, и не будет ничего: ни окурков, ни апельсин, ни сигарет.

- Ты любишь меня?

- Одна девушка, которую я люблю. Я ее когда-нибудь соблазню.

- Девушка?

- Она - красавица, ты тоже - красавица, она - спящая красавица.

- У тебя с ней было?

- У меня со всеми было.

- С ней было?

- С ней - никогда, потому что спит. И пускай себе спит, а я не буду ее будить, я не тот человек. Я тебя буду будить.

- Ты меня ненавидишь.

- Я тебя все делаю сразу.

Они делали все сразу, но этого было мало, поэтому он употреблял все, что напоминало, и это было фокусом, они больше занимались Саной, ему тоже хотелось, чтобы им, она стала делать, когда он сказал, что и когда она довела, то сказала: "выстрел за мной", потому что имела в виду Пушкина.

Она наглядно стала показывать ему, что они вдвоем - один человек, а не два, а как? В четыре руки. Извлекали звуки. Он согласился. Удовольствие заключается в тебе самом, и нужно его добыть. Подстегивали себя.

Постель, покрытая целлофаном, чтобы человек не зачерствел. "Хватит качаться на качелях". - "Ты качаешься, а меня тошнит". - "Где жить?" "Негде". - "Но ведь можно вернуться туда, где ты раньше жил?" - "Туда возврата нет".

Здесь. В Доме культуры. Кружки упразднить, старуху рассчитать. Нет, старухе платить жалованье и держать в качестве консьержки - в качестве дуры: будет докладывать, кто пришел, всех распугает. При чем здесь старуха? В кружках устроить больницу, и это жизнь! Когда лежишь на сохранении в палате вместе с шестью девицами или через стенку в палате "на чистку" еще с шестью девицами, не отличишь, только эти хотят выкинуть то, кого те хотят сохранить, стоит мат. И там, и там смотрят телевизор и не понимают, что происходит. Спрашивают: "Куда он пошел? а почему он плачет? а почему он смеется?" - "Если родится ребенок, то мы получим двухкомнатную квартиру, а если двойня, то трехкомнатную", арифметическая прогрессия, жалко, что не геометрическая. В утробе темно, тогда почему же дети там не плачут, а в темной комнате плачут, значит, в утробе светло, как в светлой комнате, где дети не плачут; надо вставить фотоэлемент, если засветится, то, действительно, светло, а если "не", то нет. Вот это новая жизнь? А ты что предлагаешь? Нужно нормально. А нормально, это как? Ходить на работу и есть суп? Не умеем ходить на работу, не умеем есть суп. "Как же ты здесь у меня поселилась?" Чтобы никто ни у кого не поселился, надо снять с производства двухспальные кровати и выпускать только односпальные. Люблю. Надо вымыть окна, придут гости. Зачем мыть? Они придут, когдабудет темно. Чтобы не было видно грязных стекол, чтобы не было видно грязного пола. Давай поспим. Змеи отрыгивают. Спорим, у змей есть задний проход, у всех есть два отверстия: через одно входит, через другое выходит. У тебя их больше. Я говорю, минимум - два. У них есть анальное отверстие, даже у мух есть анальное отверстие. Спи.

Сана смотрела в окно, и там все было старое, все старше ее, ничего моложе: престарелые воробьи; моложавые вороны, но все равно, конечно, старухи; пятидесятилетние голуби; саврасовских юных грачей не было и в помине (а вообще-то они есть в России или это его алгокольный мираж?); заборы на костылях; облака столетней давности; вся природа была старше ее, и даже дети, часть природы, девочки, как толстые мамаши, катили перед собой коляски, малыши деловито и пенсионно сидели в песочнице. Отматфеян смотрел в окно, и там все было молодое, все моложе его: месячные голубки, юные старушки, резвый ветерок, подростки и кустарники, новенькие грузовики и всякая юная всячина.

Жизнь за окном и в комнате состояла из деталей "для прозы" и "для стихов". Больше всего деталей было для стихов. Хотелось все сразу. Наплевать на рифмы. Смысл заключался в том, что все-таки сначала дождь, а потом стишок про дождь, что сначала потоп, а потом про это стишок, и никогда наоборот. И никогда в жизни поэт не мог остановить дождь, а ветер мог. И слава богу, что молитва это не факт литературы, потому что молитва - это не факт литературы, потому что молитва вроде бы способна, если она из уст... Если будешь хорошо писать стихи, то будешь хорошим поэтом, если не будешь делать гадости, то будешь хорошим человеком, а что значит - хорошо помолиться? Это значит, что молитва будет услышана. А хорошо, это как? Уже сто раз - и ни фига. Значит, плохо. Недостаточно хорошо. А если самый лучший язык - а самый лучший, конечно, итальянский, если на нем петь, - то дойдет до сердца, то на каком, спрашивается, языке молиться, чтобы дошло до Его сердца? Где такой язык и кто его знает? Будем долбить по самоучителю, распространять на ксероксе, выучим своими силами и вместе помолимся, интересно, услышит? "И смысла нет в мольбе". Это в стихах смысла нет в мольбе. Тогда хотя бы оперу послушать.

Отматфеян успел накрыть Сану барахлом - Чящяжышын даже не постучал: "Подъем. Старуха пришла".

Он зашел по-соседски. Кто такой сосед? Не надо прикладывать дополнительных усилий, чтобы видеть соседа. Он всегда тут как тут. Не надо переться через весь город, чтобы сказать ему "привет". А сноха, кто такая? Этимология приводит нас к слову "сношаться". Слова одного корня. Со снохой сношается отец сына. Они одного корня. Всего-навсего "х" меняется на "ш", как в словах ветхий - обветшалый, смех - смешливый, как грех - грешный, как тихо - тишайший, царь еще такой был. Михаил Алексеевич, при котором не было войны. И в литературе "х" меняется на "ш", есть поэты одного корня: Роденбах - наш Анненский, Андре Жид - наш Георгий Иванов, Анна де Ноай - наша Цветаева. И в пригороде "х" меняется на "ш", явления одного корня: дождь меняется на снег, месяц - на луну, гора - на шкаф.