У истоков христианского притязания - Луиджи Джуссани

С другой стороны, в эпоху императорского Рима, «эпоху, отмеченную господством гнетущего представления о всемогуществе Рока», в народных герметических сочинениях постоянно находит отклик идея о том, что присутствие божества было бы ответом на глубинную человеческую жажду познания и владычества над природой во имя лучшей жизни: «Поскольку речь идет о том, чтобы открыть всю сеть симпатий и антипатий, которые природа скрывает, как можно проникнуть в эту тайну без откровения божества?»[41]

г) Для основателей религий общим является их уверенность в том, что они носители божественного откровения.

Говоря об иранской религии Элиаде отмечает: «Заратустра объявляет, что он ‘узнал’ Ахурамазду ‘мыслью’ как первого и последнего (Ясна 31:8), то есть как начало и конец». Он «получает откровение о новой религии непосредственно от Ахурамазды. Принимая его, он повторяет изначальный выбор Господа – выбор добра (ср. Ясна, 32:2) и не требует ничего иного от своих верных»[42]. «Заратустра вопрошает Господа своего… и его вопросы о Творении следуют один за другим все нетерпеливее. Но он хочет также знать, как душа его, ‘достигнув Добра, преисполнится радостью’ и ‘как мы освободимся от зла’»[43]. Это вечные вопросы, которые человек будет нетерпеливо задавать на протяжении всех времен и на которые он вечно ждал ответа от таинственного Начала всего сущего.

Иным мироощущением проникнут Коран, но он совпадает со всеми цитированными текстами в том, что человеку, избранному Богом, дается откровение, которое позволит ему и всему человечеству лучше познать Его и вести жизнь более соответствующую его человеческому достоинству. Коран описывает способы откровения: «Ни с одним человеком Бог не может говорить иначе, как в Откровении или за завесой, или направляя Посланника, который открывает ему с Его соизволения то, что Ему угодно»[44]. И это божественное откровение достигает избранника при различных обстоятельствах и дается в различных образах[45].

Основатель манихейства Мани был убежден, что он основал новую великую всемирную религию, согласно откровениям, полученным им возрасте 12 и 24 лет, когда «ангел возвестил ему весть ‘Царя в рае света’ (верховного благого Бога в манихействе)», уверив его: «Как река вливается в другую реку, чтобы дать жизнь мощному потоку, так и древние книги влились в мои Писания и образовали великую Премудрость, каковой никогда не существовало среди прошлых поколений»[46]. Но основоположник новой религии осознавал, что совершил нечто, внушенное свыше. Об этом он говорит в драматической беседе со своим царем: «Когда Мани провозглашает божественный характер своей миссии, Вахрам восклицает: ‘Почему это откровение было дано тебе, а не нам, властителю страны?’ Мани может на это только ответить: ‘Потому что такова воля Божья’»[47].

д) В заключении обратимся к вере Израиля, уверенность которого основана на откровении и которая ближе всех стоит к христианскому Западу. «Вера Израиля предстает не как провозглашение абсолютной трансцендентности Бога благодаря ряду абстрактных богословских построений, но и не как имманентный культ божества, сведенного к биологическим представлениям о плодородии, половом начале и смене времен года, как то происходит в местной хананейской религии. «Символ веры» Израиля, зафиксированный во Втор. 26, 4–9; Быт 24, 1-13; Пс 136, напротив, избирает историю и время той главной сферой, в которой Бог открывает Себя. Таким образом, Бог остается трансцендентным, но вверяет Свое присутствие и Свое слово реальности, которая непосредственно касается человека, – истории»[48].

Такое представление о Боге, который открывает Себя в истории, предполагает возможное постоянство взаимоотношений человека с Богом, которое «событие» конкретизирует как толчок, стимул, учение. «Вера Израиля всегда была отношением с событием, со свидетельством Божества о Себе самом в истории»[49].

Такая непрерывность связи становится движущей силой в истории всего народа. «Мы видим, как слово Божие, всегда произносимое заново, вечно увлекает этот народ, движет им, формирует и преобразует, уничтожает и вновь созидает его»[50].

Вслед одному из исследователей Ветхого Завета мы могли бы сказать: «В конечном счете, Ягве и человек всегда связаны, но эта связь предшествует во времени собственно откровению и подготавливает его: она предстает как условие совершенной встречи»[51].

2. Перед лицом немыслимого притязания

В предыдущей главе мы видели, что все религии, если судить по благородству интеллектуальных, нравственных и эстетических устремлений, которые они выражают, истинны и человек согласно потребностям своей человеческой природы должен сделать усилие и следовать какой-либо религии.

Далее мы видели, что потребность в откровении лежит в основе данной попытки, и это равнозначно для самых разных религиозных опытов.

В свободе и многообразии религиозных устремлений и учений преступлением стало бы заявление какой-либо из религий: «Я являюсь единственной религией, единственным путем».

Это как раз то, на что претендует христианство. И это было бы преступлением, поскольку являлось бы моральным навязыванием собственного выражения другим.

Следовательно совершенно правильно чувствовать внутренний протест против такого утверждения: было бы не правильно не задать себе вопрос о причине подобного утверждения, об основаниях этого великого притязания.

Глава третья

Загадка как факт на траектории пути человечества

Притязание на откровение представляет собой состояние человеческого духа в постижении и реализации взаимоотношения с божественным согласно той альтернативе, которая показана в следующей схеме.

Горизонтальная линия обозначает вектор человеческой истории, над которой довлеет присутствие некого X: судьбы, рока, конечного quid, тайны, «Бога».

В любой точке своей исторической траектории человечество стремилось теоретически и практически постичь отношение между своей сиюминутной реальностью, своим эфемерным мгновением и его конечным смыслом; оно стремилось представить себе и пережить связь между своей эфемерностью и вечностью. Предположим теперь, что загадка X, загадочное присутствие, довлеющее над горизонтом, без которого разум не мог бы быть разумом, потому что он и есть утверждение конечного смысла, – что эта загадка проникла в ткань истории, вошла в ход времени и пространства и с невообразимой выразительной силой воплотилась в некий «Факт» среди нас. Но что в этой гипотезе означает слово «воплотиться»? Оно означает предположение о том, что это таинственное X стало явлением, обыкновенным фактом, присутствие и действие которого на исторической траектории можно констатировать.

Это предположение соответствовало бы потребности в откровении. Было бы неразумно исключать возможность того, что тайна, порождающая все сущее, вмешивается в историю, вступая в непосредственные и личные взаимоотношения с человеком: мы уже видели, что по самой своей природе мы не можем ограничивать тайну какими-либо рамками.

Что тогда нам остается делать, раз такой факт возможен и такая гипотеза разумна? Единственное, что мы можем сделать – задать себе вопрос, произошло ли это или нет на самом деле?

Если это произошло, то этот путь был бы единственным, не потому, что другие пути ложны, но потому, что его проложил Бог; тайна утвердилась бы в истории как факт, от которого никто, кто действительно серьезно столкнется с ней лицом к лицу, не мог бы уклониться, не отрекшись от своего собственного пути.

Принимая путь, проложенный Богом, и следуя ему, человек сможет заметить, что по сравнению с другими путями, он является более человечным в целом и более завершенным в оценке всех задействованных факторов. Следуя этим исключительным путем, я априори должен был бы понимать лучше и все другие пути, по мере того, как я познаю их; так я обрел бы способность вбирать все хорошее, что в них есть; и это стало бы для меня приобретением оценивающего и обширного опыта, исполненного великодушия. Речь шла бы об опыте, способном охватить всю целокупность ценностей, «католическом» в этимологическом смысле слова: целостном, вселенском. В одном из документов II Ватиканского Собора говорится: «Католическая Церковь не отвергает ничего из того, что истинно и свято в этих религиях. Она с искренним уважением рассматривает те образы действия и жизни, те предписания и учения, которые, во многом отличаясь оттого, чего она придерживается и чему учит, все же нередко доносят луч Истины, просвещающий всех людей […] Итак, она призывает своих детей, чтобы в беседе и сотрудничестве с последователями иных религий они, свидетельствуя о вере и христианской жизни, в то же время признавали, хранили и поддерживали обнаруживаемые у них духовные и нравственные блага, а также социально-культурные ценности»[52].