Признания новобрачного - Ванесса Келли

Дело в том, что по какой-то безумной причине этот человек счел своей миссией перевоспитать Гриффина. И ему было совершенно наплевать на то, что Гриффин не имел ни малейшего желания перевоспитываться. Но если уж Доминик принял какое-то решение, переубедить его или, по крайней мере, отвлечь было невозможно.

Когда Гриффин открыл дверь в утреннюю гостиную, Доминик поднял глаза от блокнота, в котором делал заметки, и ехидно улыбнулся.

— Для человека, который так стремился со мной поговорить, ты явно не спешил.

Гриффин изобразил удивление.

— Как? Разве ты долго ждал? Тысяча извинений! Я велел Фелпсу предложить тебе что-нибудь выпить. Не желаешь ли чашечку чаю?

Ехидная улыбка сэра Доминика стала еще шире.

— Похоже, уж не знаю почему, Фелпс в моем присутствии нервничает. Бедняга не мог дождаться, когда ему позволят выйти из комнаты. К счастью, я, не дождавшись чаю, смог отведать твоего отменного коньяка, мой мальчик. И даже попытался убедить себя, что ты раздобыл его законными путями.

— Думаю, Фелпс боится, что ты захочешь его арестовать. Возможно, за беспошлинную торговлю, если ничего другого не придет в голову. Ты же понимаешь, слуги беспокоятся, когда ты относишься к моим деловым предприятиям почти как к преступлениям.

— Ну, тебя-то это никогда не останавливало, — усмехнулся Доминик.

Гриффин подошел к четырехъярусной этажерке, стоящей между окнами, взял хрустальный графин и плеснул себе в стакан щедрую порцию коньяка.

— Верно, но ты прекрасно знаешь, что нервов у меня нет вообще. Неплохое качество для человека, который зарабатывает себе на жизнь так, как я.

— Так, как ты зарабатывал. Но теперь, когда ты продал все свои игорные дома и, насколько я понял, вот-вот заключишь соглашение о передаче борделя Мэдлин Ривз, все изменится.

Гриффин покосился на собеседника с большим неодобрением. Все-то он знает, хотя и сам Гриффин, и его домочадцы всегда старались держать язык за зубами. Тайна, неизменно окружавшая Гриффина и все его дела, одновременно поддерживала его репутацию и заставляла окружающих относиться к нему если не с уважением, то с осторожностью. В некоторых кругах его считали главарем некой преступной шайки. Гриффин никого не разубеждал, полагая, что такое отношение ему только на пользу, особенно когда излагал другим свой взгляд на деловые и финансовые проблемы.

Тот факт, что он неизменно карал тех, кто оказывался настолько глупым, что предавал его, тоже помогал. Репутация — ничто без воли и средств для ее поддержки: железных кулаков. Годы, проведенные на лондонских улицах, научили его этой нехитрой истине уже давно.

— Я не стану спрашивать, откуда тебе об этом известно, — сообщил он и расположился в кресле у камина.

— И правильно сделаешь, — усмехнулся Доминик. — Кстати, сомневаюсь, что ты на самом деле хочешь это знать.

Гриффин не проглотил наживку. Он сделал глоток действительно превосходного коньяка — разумеется, попавшего к нему от контрабандистов, — и с удовольствием прислушался к своим ощущениям.

Доминик присел на соседний стул.

— Мне нравится направление, в котором ты движешься, Гриффин. Твои инвестиции удачны, и твое состояние — я имею в виду легальное состояние — неуклонно растет. Но я не понимаю, почему ты хочешь все бросить и отправиться в те части света, где лучше не бывать. И все это именно сейчас, когда ты существенно упрочил свое положение. — Он подался вперед, глядя на собеседника со всей возможной серьезностью. — Ты же знаешь, что в этом нет никакой необходимости. Достаточно немного времени и терпения с твоей стороны и небольших усилий с моей, и тебя станут принимать даже в высшем свете, перед тобой откроются двери лучших домов королевства.

Хотя Гриффин никому ни словом не обмолвился о своих планах, Доминик давно знал, что он хочет покинуть Англию, оставив заодно далеко позади свое прошлое. Уладив все дела, он намеревался первым же подходящим судном отплыть на восток.

— Я и так являюсь отпрыском одного из лучших семейств королевства, — спокойно ответствовал Гриффин. — И не имею никакого желания общаться с остальными, во всяком случае, за пределами игорного дома или борделя.

Доминик прищурился. Его изумрудно-зеленые глаза стали ледяными — так всегда бывало, когда Гриффин раздражал его.

— Знаю, — усмехнулся Гриффин, — я тяжкий крест. Но я пригласил тебя сюда не для того, чтобы услышать мнение о моих неудачах или грядущих путешествиях. Просто возникла неожиданная проблема, от которой, надеюсь, ты меня избавишь.

Доминик взирал на него в течение нескольких секунд с совершенно непроницаемым выражением лица, после чего, вероятно, решил прибегнуть к тактическому отступлению.

— Понимаю. Фелпс оставил странное послание о младенцах, печатках и дамах под вуалью. Это было похоже на плохую мелодраму. Ведь на самом деле никакого младенца нет, правда?

В этот самый момент открылась дверь, и в гостиную вошла Мэдлин с младенцем на руках. Она одарила Доминика самой соблазнительной улыбкой из своего арсенала и грациозно проплыла через комнату — ну чем не мадонна? Мэдлин уже несколько лет пыталась соблазнить Доминика, но тот проявлял невиданную стойкость. Правда, это ее не останавливало, и попытки продолжались.

Доминик медленно встал. На его лице отразилось искреннее изумление — очень редкое для него выражение. Он скосил глаза на Гриффина.

— Это не…

— Конечно, это не мой ребенок, — скривился тот. — Ты отлично знаешь, как я отношусь к подобным вещам.

Доминик все знал об обстоятельствах появления на свет Гриффина и одно время дружил с его матерью. Они разделяли неприязнь к отцу Гриффина, герцогу Камберленду, младшему брату принца-регента. Доминик ненавидел герцога за то, что тот совратил мать Гриффина, когда девушке едва исполнилось четырнадцать лет, а Гриффин ненавидел и презирал его за то, что высокородный аристократ не признал сына и не проявил никакого интереса к девочке, которой сломал жизнь.

Не то чтобы Гриффин желал его признания. Но это не мешало ему ненавидеть ублюдка. И отвращение к герцогу, которое он разделял с Домиником, больше, чем что-либо другое, укрепило связь между ними на долгие годы.

— Но чей он? — спросил Доминик.

— Понятия не имею. — Гриффин знаком предложил Мэдлин подойти ближе, чтобы Доминик мог лучше рассмотреть малыша.

Когда она остановилась между ними, осторожно покачивая спящего мальчика, у Гриффина неожиданно защемило сердце. Ощущение было новым, необычным, и мужчина недовольно нахмурился.

Он давно отказался от нежных эмоций, усвоив, что от них бывает только вред. Насколько ему известно, симпатия — худшая из эмоций. Она напоминала о жалости. Преданность — вот что он понимал, ценил и всячески старался поддерживать в своих людях. Он заботился о них, был внимателен к их нуждам. Но ему не нужно было чувствовать к ним привязанность. Требовалось лишь понимать их, обеспечивать всем необходимым и требовать от них преданности. Эта философия служила верой и правдой уже много лет, и он не собирался ничего менять.