Нео-Буратино - Владимир Корнев

С последними словами Тиллим протянул руки к Бяне, являя всем своим видом отчаянный вопрос. Он настолько вжился в роль литературного критика, что сам не заметил, как завершил свою эмоциональную речь. В этой роли он себе нравился, и вообще «телепатирование» доставляло ему подлинное наслаждение. Тиллим с удивлением замечал, что не просто пересказывает по памяти услышанное некогда от Бяни, но, импровизируя, выдает новые факты, использует ученые термины, не известные прежде ни его знакомому, ни ему самому. То ли их подсказывало богатое воображение Тиллима, то ли его устами глаголела сама истина. Это выглядело тем более удивительно, если учесть, что Папалексиеву не было известно значение слова «Апулей», точнее, он не знал, имя ли это автора или название книги. Он запомнил непонятное слово, потому что оно ему очень понравилось, показалось приятным на слух, величественным и загадочным, и, если бы Тиллима попросили написать его, он непременно допустил бы орфографическую ошибку. Бяня же обо всех этих папалексиевских секретах не догадывался; он лишь выслушал приятеля с нескрываемым восхищением и в который раз убедился, что судьба свела его с человеком неординарным. Пытаясь воспользоваться даром провидения, Бяня поспешил обратиться к Тиллиму со скромной просьбой:

— Послушай, Папалексиев, как физкультурник физкультурнику, узнай, пожалуйста, по своей телепатической связи, что замышляет против меня невежественная соседка Клавка. Она извела меня своими происками и подвохами… Я бы ей вот так! Вот как бы! Так, так, ух, стерва! Так ей, так за мои страдания!

Бяня настолько увлекся воображаемым поединком с ненавистной фурией, так размахался руками и ногами, пытаясь имитировать приемы знакомых ему понаслышке восточных единоборств, что Тиллиму пришлось отскочить в сторону от новоявленного ученика Шао-Линя. Однако тот уже овладел своими чувствами, но, забыв о просьбе и целиком находясь под впечатлением собственной удали, мог только поинтересоваться, переводя дух:

— Ну, как у меня получается?

«Безнадежно…» — подумал Папалексиев.

— Обалденно! — произнес он вслух и посмотрел на собеседника.

Его ужасный синяк, как ни странно, действовал на Тиллима успокаивающе, вызывая мысли следующего рода: «Не такое уж и плохое утро для меня, оказывается, бывает хуже». Продолжая разглядывать Бяню, он с трудом сдерживался, чтобы не сказать: «Если бы тебе больше били морду, я бы чаще тебя тут видел». Бяня страдал от бешеного темперамента и непрерывно выплескивавшихся эмоций. Он занимался физическими упражнениями, чтобы успокоить себя, но на деле выходило наоборот: во время таких тренировок он заряжался отчаянным авантюризмом, в нем просыпалась удивительная самоуверенность и жажда подвига. От физических перегрузок Бяня по две недели болел, не посещая Петропавловки, а потом все повторялось снова. Таков был его образ жизни. Сегодня Бяню, как всегда, распирало от самых невероятных идей, и он спешил поделиться ими с Тиллимом — единственным знакомым, который внимательно выслушивал бедолагу, а не посылал с ходу куда подальше.

— Ты знаешь, мне тут братан сказал недавно, будто есть такой доктор, который ноги вытягивает. Представляешь? Были у тебя ноги короткие, а станут дли-и-инные. Никто за тобой не угонится! Вот я и подумал, может, тебя это заинтересует? Если надо, могу узнать, что и как.

— Надо подумать… А дорого стоит? — спросил Папалексиев. Ему действительно захотелось вытянуть ноги — Авдотье нравились высокие мужчины, а Тиллим ростом не вышел, — однако он знал, что подобные желания обычно ему не по карману. Бяня же невозмутимо ответствовал:

— Я же сказал — узнаю. Нет проблем.

Тут Папалексиев засуетился: пора уже было домой. На обратном пути навязчивая идея не давала ему покоя: «Вытяну ноги, покорю Авдотью, и начнется новая жизнь!»

IV

Никто из писателей не знает, где и когда их настигнет вдохновение. Вернувшись домой, Тиллим вдруг ощутил непреодолимую жажду творчества, сел за стол, обмакнул перо в чернила и на одном дыхании сочинил свое произведение. Вот его полный авторский текст:

«Встретились как-то раз Беспредел, Безнадега и Безысход, притом Безнадега и Безысход с ослепительной страстью любили друг друга, но, как обычно бывает в таких случаях, Безнадега всецело принадлежала Беспределу. Безысход же был простым художником, рисовал разные разности, за что Безнадега, имея нежное изобилие души, со всеми вытекающими последствиями, как редкость редкостная его и любила. А как Безысход нечеловечески любил Безнадегу! Когда он ее видел, его разбивал душевный паралич, он становился инвалидом. А Беспредел, имея ортодоксально-летальное состояние души, был совершеннейший Беспредел… Он был на редкость хитрый и коварный, настоящий злодей, мерзавец, смутьян отъявленный, поглощавший огромное количество мяса.

В то время как Безысход тайно дружил с Безнадегой, и коварным не был, и не любил Беспредела, так же и Беспредел не любил нековарных.

Беспредел предупреждал Безнадегу: „Я изо всех сил пытаюсь съесть как можно больше мяса, а ты в это время нагло встречаешься с Безысходом. Не встречайся с ним, а то я и Безысхода съем без убытков! Безнадега, встречайся хоть с самим Гнусным или Горемыком, если не с кем встречаться, но не позорь мою ненасытную утробу. Безысход же — художник“. При встрече, разглавневшись, колченогий Беспредел стал шантажировать Безысхода: „Бытуют слухи, будто бы ты периодически порываешься с душераздирающими поползновениями покуситься на самое святое моей Безнадеги? Знай же: я ем много мяса, я и тебя съем, если слухи подтвердятся. Я ведь коварный, хитрый и кровожадный!“

И ослушались Безнадега с Безысходом Беспредела, и коварный Беспредел однажды, проходя мимо, как будто невзначай, напевая хорошую песенку „Ля-ля-ля!“, съел Безысхода, ибо обещал это сделать. И, прознав о том, Безнадега сказала, тяжело вздохнув: „Какой же Безысход!“ И был безысход, и не было Безысхода… И тогда отправилась Безнадега доживать счастливую и упоительную жизнь с Беспределом, встав на путь полного благополучия. Беспредел же приучил ее есть мясо, и с тех пор они ели мясо вместе.

Вот так вот. Жизнь — это не самое смешное в этой жизни.

В своем гениальном произведении Тиллим Папалексиев излагает историю собственной нечеловеческой любви к несравненной Авдотье Каталовой. Последняя выступает в романе под именем Безнадеги. Прообразом коварного Беспредела является несимпатичный автору г-н Гладилов. Застенчивый автор предоставляет читателям возможность самим догадаться, кого из героев он написал с себя».

V

Совершив летописный подвиг, Тиллим вплотную приблизился к главному событию дня — злополучной свадьбе. Несмотря на то что она виделась ему самым скорбным событием в жизни, он, однако, решил посетить торжественную церемонию бракосочетания. При этом Тиллим сам не вполне понимал, чем в первую очередь вызвано такое решение: благородным порывом поздравить любимого человека со вступлением в законный брак или желанием осчастливить г-на Гладилова с его половиной, присутствуя на свадьбе в качестве немого укора. И то и другое не было чуждо Папалексиеву. Он давно замечал, что существо его как бы состоит из двух людей, один из которых самозабвенно обожает Авдотью, невзирая на ее холодность и безразличие, а другой питает нежные чувства к себе самому и гордое презрение к виновнице своего унижения, напоминая о высоком жизненном предназначении Тиллима Папалексиева.

Прежде чем направиться во Дворец бракосочетания, что непоколебимо расположился на Петровской набережной, Тиллиму нужно было съездить еще в одно место за цветами для новобрачной. К его услугам был метрополитен. Надо сказать, ему доставляло величайшее наслаждение ежедневное пользование эскалатором. Особенно на подъеме он ощущал себя вознесенным на недосягаемый для большинства уровень голливудской звезды: все едущие виделись ему маленькими и никчемными, жалкими букашками, а сам он возвышался над ними. Ему не приходило в голову, что те, кто стоит выше на этой движущейся лестнице, взирают на него с теми же чувствами, а те, кто сейчас копошится внизу у подножия эскалатора, через считаные секунды окажутся на его месте. Папалексиев не понимал, что все в мире относительно, но он и не нуждался в таком понимании. Зато ему были доступны многие тайны Санкт-Петербурга, которых не ведал сам Эйнштейн. Так, например, Тиллим знал, что у «Василеостровской» самые дешевые цветы в городе. На этот раз он не заметил, как доехал до нужной станции, вышел из вагона, ступил на эскалатор. Он был подавлен своим горем и думал лишь о близком прощании с любовью: «Я никогда не дарил ей роз. Куплю большой букет и при всех вручу. Пусть знает, как ей предан Тиллим Папалексиев, которого она оскорбила. Может даже, она одумается и в последний момент решит выйти замуж за меня!» На какое-то мгновение в его сердце затеплился огонек надежды, но Тиллима несло все выше и выше, и вот другой голос уже нашептывал ему: «Как она посмела отвергнуть меня, великого и всеми уважаемого Тиллима Папалексиева! А я еще был с ней так добр, и теперь, выходит, мое добро впустую. Да если и дарить ей розы, то черные — вот скандал-то будет!» И, глядя вниз, злой гений предался кровожадным мечтаниям: «Да чтобы она загремела отсюда!» Ему тотчас представилась Авдотья в инвалидной коляске, но это жуткое видение, как ни удивительно, тут же было по-своему истолковано любящей половиной: «Если она станет инвалидом, Гладилов, конечно же, ее бросит, а я ее и такую буду любить, стану на ручках носить, пеленать, кормить с ложечки…»