Рассказы - Самсон Гелхвидзе

Но ведь движение и есть способ существования материи. Движение физическое, движение психическое. И именно в их совместности ощущается это движение.

Если человек существует, как общее биологическое и социальное, то становится ясным, почему без какой-либо указанной стороны человека не существует вообще.

– Да, это пассивная позиция,-соглашался Гурам с собой,- иначе я был бы сейчас не здесь.

– Хм,- усмехнулся он.- Послушать отца, так дело в том, чтобы измениться самому. А о том, что человек не может измениться иначе, чем через свое бытие, он и не подозревает. Философия нужна многим лишь для того, чтоб отмахиваться от нее. А тебе она была необходима, чтобы попасть сюда?- поймал Гурам себя на противоречии.

Зашла буфетчица, пригласила больных на обед.

– Всю жизнь прожить, как этого желают родители! Всегда и во всем, как хочется им. Романтика неплохая, конечно. А сейчас новый ультиматум- как поправишься, женим. Интересно, как и на ком? А их это мало волнует, хоть на Бабе-Яге. Да шли они…

Человек рождается в рабстве. В нем живет и помирает. Разница в относительности. Кто в большей, кто в меньшей мере. Верно и то, что желаемое сбывается в исключительных случаях.

Человек-раб. Чей-то или чего-то. Вроде бы разница, но сущность неизменна. Счастлив тот, кто этого не подозревает. Только в этом и заключается настоящее счастье человека?! А не знает этого тот, кто его не чувствовал и не испытывал.

– Как у Маркса, – подумал Гурам.- Желание одного сталкивается с многочисленными стремлениями других, а в результате получается то, чего никто не хотел. Одни выживают, другой срывается раз, другой, третий…и в конечном итоге социальная гибель. А она ведет к неминуемой биологической гибели. Философия пессимизма и отчания? Нет – одна из реальностей той совокупности объективных граней, из которых состоит жизнь человека с не менее суровыми и жестокими законами, чем жизнь природы.

– Когда не слышал, не видел, не чувствовал, не… тогда не знаешь!

В палату, едва передвигаясь с помощью палки, протиснулся высокий худощавый старик в больничной пижаме, бородатый и бледнолицый. Сущее ходячее пугало.

– Ну что, Або,- с насмешливой улыбкой полюбопытствавал у него Бесо, – снялся на фото с медсестрой?

– Снялся, а что толку, желудок опять болит.

– Так ведь у тебя болела поясница.

– Ах, оставь меня в покое, дел что ли у тебя, нет! О Аллах!-пробормотал старик.

– Оставь его в покое, Бесо,-урезонивала его жена, день и ночь выхаживающая алкоголика-мужа, пытаясь выбить из него страшный недуг с помощью врачей и чая с черной смородиной.

– Да, что ты в самом деле, и пошутить нельзя!- возмущался Бесо.

– Видишь, твои шутки ему неприятны.

– Зачем мне этот рентген поясницы, если меня убивает желудок!-бормотал между тем про себя старик.

– Так вот, дядя Або,-завелся по новому кругу Бесо,- у нас в деревне был, помнится, случай…

В больничной палате опять воцарили ханжество, цинизм и самодовольство одного и покорность и послушание остальных.

– Как счастливы и в то же время несчастны такие, как Бесо,- думал Гурам,- как легко ему наплевать на окружающих, перебить, перекричать их. С какой настойчивостью вовлекает он их в примитивные рассказы о бездарном своем прошлом.

За окном, вверх против теченья реки, текущей по городу, треугольным клином летела огромная стая диких уток.

– Интересно,- подумал Гурам,- наверное, вожак у них совсем такой, как Бесо. Да, конечно же, с таким вожаком…

– Природа не вредит ни себе, ни человеку, она предназначена ему служить, тогда, как человек этот способен вредить и себе, и окружающим, и природе.

– Что же это, несовершенство, неразумность, неспособность или просто незнание смысла и назначения жизни?

Чем больше и дольше приходилось поневоле выслушивать излияния Бесо, тем быстрее уносился Гурам в счастливое прошлое. И теперь ему уже трудно было определить, что его убаюкивало, вовлекало в сон, то ли рассказы Бесо, то ли счастливая память о былом, а может быть и то, и другое?!

Жизнь в больничном комплексе била ключом. Одни больные выписывались, другие только поступали. Машины то и дело выезжали и въезжали во двор.

Для певчих дроздов он ничем не отличался от других частей огромного города.

Их будничные проблемы ограничивались в основном добыванием пищи и пением, при помощи которого они не только переговаривались, но и пытались понравиться друг другу. Божественная гармония и красота в природе удерживалась тверже, чем в головах и отношениях между людьми этого города. Природа оказывалась послушней, чем люди, которые блуждали по большим кругам жизни и обходными путями пробивались к тому, что было у них под носом. И до желаемой остановки добраться удавалось лишь самым везучим.

Велосипеда изобретать у них никто не требовал. Все было изобретено уже до них. Требовалось лишь отыскать верную колею, но это им еще предстояло осуществить.

24.08.1987

И когда казавшееся очень большим показалось вдруг очень маленьким, крохотным, сквозь печаль прокралась наивная и глупая улыбка. Все оказалось настолько простым, насколько сложным и недостижимым представлялось некогда раньше.

Все преграды, искусно возводившиеся на его пути, нарочито превозносились до уровня, превышающего саму конечную цель.

Они остались, однако, на тех же местах, где столь старательно воздвигались руками замученных, несправедливо обиженных, и к тому же преследуемых горестной жизнью и судьбой честолюбцев. Унылые и огорченные своей непокоренностью барьеры удивленно посматривали вслед покорителю, одержавшему победу прежде всего, им казалось, над собою самим.

– Покорить вершину – значит убить и покорить себя,- молча покрикивали они ему вслед.

– Нет,-отвечал он,- за высотой-высота.

А в ответ ему доносилось:

– Глупец, за высотою-низина.

Душа тщетно пыталась унять пыл разума:

– Пойми, глупец! Остынь, не поддавайся слухам. Пока я жива, я тепла. Пока я тепла, твоя жизнь в безопасности.

– Уймись, душа,- доносилось ей в ответ,- я ведь пекусь о твоей судьбе. Теплом своим ты накличешь на себя холод, а мне с ним на этом свете хана.

Выбравшись из дремучего леса достигнутых целей, он ахнул от раскинувшегося перед его взором открытого светлого пространства. В недоумении, радости, странной растерянности, словно бы с перепугу, проковылял несколько шагов, спотыкаясь о бугорки и разбросанные кое-где камни.

Опустился на самый большой из них, очень кстати подвернувшийся под его правый бок.

– Батюшки!-воскликнул он и, опустив голову, обхватил ее руками.

Внезапное осознание того, что он совсем потерялся и заблудился, овладело им, обременив тяжкой ношей. Ориентироваться в дебрях было куда лучше и легче, он ведь рвался на свободу, простор, тот самый, который сейчас осязал, сидя на холодном, сером, похожем на неровное седло, камне, и не зная, куда идти дальше. Выбегавшие из норок шустрые зеленоватые ящерицы, прошмыгивая мимо него, приостанавливались на минутку, с любопытством оглядывали, вылупив темные, круглые глазки, неестественно выгибали шею, дивясь появлению некой фигуры, бросавшей на Землю бесформенное пятно тени. Пытались, должно быть, вникнуть в происходящее, уловить измерения неизведанного или давно позабытого.

Убеждаясь в тщетности затеи, набирали в щечки воздух, уподобляя их вздутым подушечкам и пускались ползучим бегом прочь от непрошенного гостя. А кузнечик, очутившийся на плече путника и не проявив ни малейшего интереса к тому, где, точнее на ком, находится, суетливо подыскивал себе площадку для очередного марш-прыжка.

Потянуло ароматом невидимой городской то ли фабричной, то ли заводской трубы, послышался некий отдаленный, негромкий гул. Путник обернул взор назад, в сторону только что покинутого ада, по которому он столь долго шастал голодный и холодный.

В ужасе от пришедшего на память, что-то пробормотал и чуть не свалился на землю навзничь.

– Почему, почему они меня бросили? Почему оставили одного?- недоумевал он,- как-то не по-советски поступили,- заимствовал фразу из мультфильма,- куда теперь двигаться и как выбираться? Кто его знает?

– Сергей, Сергей, Сереженька! Как хорошо, что я вас увидела!- донесся из-за спины радостный женский голос.

– Кто это еще?-полюбопытствовал путник, оборачиваясь на возглас.- О Боже! Только ее мне сейчас и не хватало! Вот свалилась на мою голову!

Женщина лет сорока небезупречной наружности, в очках, с небольшим рюкзачком за спиной быстрым шагом зигзагами приближалась к нему, словно боясь потерять из виду.

– Куда все подевались? Ну, как так можно! Сколько времени уже кручусь по лесу, хожу кругами, кричу, зову, и никто не отзывается. Хорошо, что встретила хоть вас,- жаловалась женщина.

– Меня бы спросили, хорошо или нет?!- молча возражал ей Сергей.

– Что случилось? Вы тоже отстали от группы?