Погода в ноябре - Алексей Петрович Иванов-2
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За окном хлопьями падал снег. Огромная дуплистая липа насела на каменный забор с чугунной решеткой наверху, отчего тот перекосился в сторону улицы, и казалось, вот-вот рухнет и похоронит под собою незадачливого прохожего. Ветки боярышника, с еще сохранившимися ягодами, сквозь ограду просунулись наружу. Собака дворника с заиндевевшими бровями беззвучно, но надрывно лаяла. Кто-то закашлял — я огляделся и увидел старичка-истопника. Он бесшумно прошел мимо меня в огромных белых валенках, открыл дверь в кабинет, разложил поленья у камина и, покашливая, принялся подкладывать их в огонь. Его взъерошенный заячий затылок был совершенно бел, сквозь редкие волосы просвечивала розовая кожа. Я вошел за ним, наблюдая, как он управляется со своим делом. Хотелось что-нибудь почтительно спросить, завести беседу, но почему-то от этого желания мне вдруг стало тошно, и я присел на гобеленовый стул. Старичок, закончив с дровами, пододвинул каминный экран к решетке и, собрав мусор на мраморных плитах, защищавших паркет от головешек и искр, завернулся в маленький, совсем детский овчинный тулупчик, обвязал себя в два обхвата чем-то кожаным и удалился со своим черным совком в соседнюю комнату.
На стенах кабинета — семейные фотографии в рамочках и олеографические картинки с изображением паровозов и пароходов, в основном — речных. Поразительно, ведь я тоже собирал когда-то изображения именно старых и именно речных пароходов и даже делал их модели! Мне сразу стало уютно. На одном отпечатке я узнал купола Новодевичьего монастыря, а на другом — очертания Казанского кремля, вид с Волги. Посреди комнаты стоял письменный стол, крытый зеленым сукном, с яшмовой чернильницей, серебряной, почерневшей от времени, кружкой, когда-то пивной, с целым ворохом карандашей. Профессорское кресло — жесткое, высокое, черного дерева; были еще два больших кресла, но мягкие, обитые гобеленом, вероятно, для посетителей. В нише между окнами стояло старое венецианское зеркало с мелкой сеточкой трещинок по краям. На столике ветвился позолоченный, но залитый свечным воском, покрытый копотью и потому тусклый канделябр с фаянсовой сердцевиной в виде шара; на нем — четырехгранная колонна с выглядывавшими по каждой стороне головами длинномордых овнов, словно утопленных в ней по шею; золотая змейка ползла по канделябру вверх, но утыкалась в шар.
В углу, на конторке, сиял какой-то черный предмет; приблизившись и рассмотрев его, я прочел: “Edison business phonograph”, на розовом ярлычке колпака — надпись: “М. Симбирцhв. Арии из оперы М. Глинки └Жизнь за царя””.
Я был в кабинете, когда услышал приближающиеся шаги. Профессор включил свет в столовой и вышел прямо на меня.
— Прошу. — Он сделал рукою жест, предлагая мне войти в кабинет первому, поскольку из кабинета я к тому времени вышел — ему навстречу.
Он стоял у приоткрытой дверной створки, и я, проходя, нечаянно почти вплотную приблизился к нему, и тут он дыхнул на меня — я чуть не закашлялся, но совладал с собою, — это был щекочущий запах разложения, сладковатый и омерзительный, такой бывает у очень старых людей, но профессор не был так стар. Платка с собой не было, а сплюнуть некуда, я с отвращением проглотил слюну и, подняв глаза, увидел, что он следит за мной, и даже внимательно, еле заметно повторяя мои же движения, очевидно неосознанно, для себя, так дети прошевеливают губами слова, обращенные к ним другими людьми; он изучал мои глотательные движения таким же образом.
— Ну-с, какая нелегкая принесла вас сюда? На что жалуетесь, молодой человек? Вялотекущая шизофрения или спинной мозг? — спросил он весело, как-то даже по-студенчески, точно он был мой университетский товарищ.
— А вы разве уже переехали из Казани? — спросил точно кто-то за меня.
В ответ Бехтерев как-то странно прокашлялся не раскрывая рта, посерел чуть и пробормотал:
— М-да, вот купил дом в Царицыне.
— Извините меня, профессор, — сказал я, — вообще-то я зашел случайно.
— Вот как? Ну, это вы бросьте, милый друг. Через столько-то верст — и случайно? Да не шарьте по своей шинельке, господин студент. Не так ли? По всей видимости…
Я кивнул.
— Я за первое посещение денег не спрашиваю. Рассказывайте. Может, и обойдется. А после мы с вами поужинаем. Сегодня у меня караси в сметане, — по-университетски демократично хохотнул он.
— Вообще-то я голоден, — смущенно улыбнулся я, — останусь.
Все это время я тщетно пытался понять, почему он до сих пор не попросил меня представиться и даже не предложил оставить пальто в прихожей.
— Видите ли, господин профессор, это очень долгая история. Право, не знаю, стоит ли?..
— Стоит, стоит! — перебил он, замахав руками, обращая ладони в мою сторону, якобы снимая этим жестом все мои сомнения.
За разговором прошло какое-то время. И вдруг я понял, что профессор глумится: он внушал мне, что нету времени, в котором я живу, что нету Сашки, моей, пусть и недолгой, жизни, даже меня — нет. К чему, дескать, привязываться? К тому стакану чая в подстаканнике, что ли? Он убеждал меня, что я сумасшедший. Может быть, и так. Но главное, он не позволял мне ничего предпринимать. Пока. Пока я — сумасшедший.
Я встал и в волнении зашагал по комнате. И тут в окне, на уровне второго этажа, будто большая синяя рыба, проскользнул троллейбус и ушел под крышу — я провел рукою по глазам и отшатнулся. Обернувшись, увидел огромные желтые глаза профессора на пергаментном лице. Я шагнул к нему — и желтое в серебряной оправе, мелькнув, скрылось, а на том месте пальцы принялись мять переносицу. И этот запах… запах…
— Ну-с, так что же, — говорил он, — вам нужен отдых. Нет никакой подземной железной дороги и этих ваших троль-лей-бусов. Ха-ха! Ну, вы их, извините, назвали: троль-тролль-ля-ля-лейбузен, трольлейбузен. Просто какие-то детские выдумки. — Тут улыбка спала с его ставшего внезапно злым лица. — Нет у вас никого! Слышите? И ничего нет! Идите спать! Вы никуда не должны ехать. Спать, и на ночь потрите
