Сборники стихотворений - Владимир Маяковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1916
НАДОЕЛО
Не высидел дома. Анненский, Тютчев, Фет. Опять, тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе.
За столиком. Сияние. Надежда сияет сердцу глупому. А если за неделю так изменился россиянин, что щеки сожгу огнями губ ему.
Осторожно поднимаю глаза, роюсь в пиджачной куче. "Назад, наз-зад, назад!" Страх орет из сердца. Мечется по лицу, безнадежен и скучен.
Не слушаюсь. Вижу, вправо немножко, неведомое ни на суше, ни в пучинах вод, старательно работает над телячьей ножкой загадочнейшее существо.
Глядишь и не знаешь: ест или не ест он. Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он. Два аршина безлицого розоватого теста! хоть бы метка была в уголочке вышита.
Только колышутся спадающие на плечи мягкие складки лоснящихся щек. Сердце в исступлении, рвет и мечет. "Назад же! Чего еще?"
Влево смотрю. Рот разинул. Обернулся к первому, и стало иначе: для увидевшего вторую образину первый воскресший Леонардо да Винчи.
Нет людей. Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому?
Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.
В дом уйду. Прилипну к обоям. Где роза есть нежнее и чайнее? Хочешь тебе рябое прочту "Простое как мычание"?
Для истории
Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди.
1916
ХВОИ
Не надо. Не просите. Не будет елки. Как же в лес отпустите папу? К нему из-за леса ядер осколки протянут, чтоб взять его, хищную лапу. Нельзя. Сегодня горящие блестки не будут лежать под елкой в вате. Там миллион смертоносных осок, ужалят, а раненым ваты не хватит. Нет. Не зажгут. Свечей не будет. В море железные чудища лазят. А с этих чудищ злые люди ждут: не блеснет ли у окон в глазе. Не говорите. Глупые речь заводят: чтоб дед пришел, чтоб игрушек ворох. Деда нет. Дед на заводе. Завод? Это тот, кто делает порох. Не будет музыки. Рученек где взять ему? Не сядет, играя. Ваш брат теперь, безрукий мученик, идет, сияющий, в воротах рая. Не плачьте. Зачем? Не хмурьте личек. Не будет что же с того! Скоро все, в радостном кличе голоса сплетая,
встретят новое Рождество. Елка будет. Да какая не обхватишь ствол. Навесят на елку сиянья разного.
Будет стоять сплошное Рождество. Так что
даже надоест его праздновать.
1916
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ СКАЗКА
Стоит император Петр Великий, думает: "Запирую на просторе я!"а рядом под пьяные клики строится гостиница "Астория".
Сияет гостиница, за обедом обед она дает. Завистью с гранита снят, слез император. Трое медных слазят тихо, чтоб не спугнуть Сенат.
Прохожие стремились войти и выйти. Швейцар в поклоне не уменьшил рост. Кто-то рассеянный бросил: "Извините", наступив нечаянно на змеин хвост.
Император, лошадь и змей неловко по карточке спросили гренадин. Шума язык не смолк, немея. Из пивших и евших не обернулся ни один.
И только когда над пачкой соломинок в коне заговорила привычка древняя, толпа сорвалась, криком сломана: - Жует! Не знает, зачем они. Деревня!
Стыдом овихрены шаги коня. Выбелена грива от уличного газа. Обратно по Набережной гонит гиканье последнюю из петербургских сказок.
И вновь император стоит без скипетра. Змей. Унынье у лошади на морде. И никто не поймет тоски Петра узника, закованного в собственном городе.
1916
РОССИИ
Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв.
Я не твой, снеговая уродина. Глубже в перья, душа, уложись! И иная окажется родина, вижу выжжена южная жизнь.
Остров зноя. В пальмы овазился. "Эй, дорогу!" Выдумку мнут. И опять до другого оазиса вью следы песками минут.
Иные жмутся уйти б, не кусается ль?Иные изогнуты в низкую лесть. "Мама, а мама, несет он яйца?""Не знаю, душечка. Должен бы несть".
Ржут этажия. Улицы пялятся. Обдают водой холода. Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мерзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей.
1916
ЛИЛИЧКА!
Вместо письма
Дым табачный воздух выел. Комната глава в крученыховском аде. Вспомни за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя тяжкая гиря ведь висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
26 мая 1916 г. Петроград
Стихотворения 1917 - 1919 годов
БРАТЬЯ ПИСАТЕЛИ
Очевидно, не привыкну сидеть в "Бристоле", пить чаи, построчно врать я,опрокину стаканы, взлезу на столик. Слушайте, литературная братия!
Сидите, глазенки в чаишко канув. Вытерся от строчения локоть плюшевый. Подымите глаза от недопитых стаканов. От косм освободите уши вы.
Вас, прилипших к стене, к обоям, милые, что вас со словом свело? А знаете, если не писал, разбоем занимался Франсуа Виллон.
Вам, берущим с опаской и перочинные ножи, красота великолепнейшего века вверена вам! Из чего писать вам? Сегодня жизнь в сто крат интересней у любого помощника присяжного поверенного.
Господа поэты, неужели не наскучили пажи, дворцы, любовь, сирени куст вам? Если такие, как вы, творцы мне наплевать на всякое искусство.
Лучше лавочку открою. Пойду на биржу. Тугими бумажниками растопырю бока. Пьяной песней душу выржу в кабинете кабака.
Под копны волос проникнет ли удар? Мысль одна под волосища вложена: "Причесываться? Зачем же?! На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно".
1917
РЕВОЛЮЦИЯ
Поэтохроника
26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией, солдаты стреляли в народ.
27-е.
Разлился по блескам дул и лезвий рассвет. Рдел багрян и долог. 8 промозглой казарме суровый трезвый молился Волынский полк.
Жестоким солдатским богом божились роты, бились об пол головой многолобой. Кровь разжигалась, висками жилясь. Руки в железо сжимались злобой.
Первому же, приказавшему "Стрелять за голод!"заткнули пулей орущий рот. Чье-то - "Смирно!" Не кончил. Заколот. Вырвалась городу буря рот.
9 часов.
На своем постоянном месте в Военной автомобильной школе стоим, зажатые казарм оградою. Рассвет растет, сомненьем колет, предчувствием страша и радуя.
Окну! Вижу оттуда, где режется небо дворцов иззубленной линией, взлетел, простерся орел самодержца, черней, чем раньше, злей, орлинее.
Сразу люди, лошади, фонари, дома и моя казарма толпами по сто ринулись на улицу. Шагами ломаемая, звенит мостовая. Уши крушит невероятная поступь.
И вот неведомо, из пенья толпы ль, из рвущейся меди ли труб гвардейцев нерукотворный, сияньем пробивая пыль, образ возрос. Горит. Рдеется.
Шире и шире крыл окружие. Хлеба нужней, воды изжажданней, вот она: "Граждане, за ружья! К оружию, граждане!"
На крыльях флагов стоглавой лавою из горла города ввысь взлетела. Штыков зубами вгрызлась в двуглавое орла императорского черное тело.
Граждане! Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде". Сегодня пересматривается миров основа. Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.
Граждане! Это первый день рабочего потопа. Идем запутавшемуся миру на выручу! Пусть толпы в небо вбивают топот! Пусть флоты ярость сиренами вырычут!
Горе двуглавому! Пенится пенье. Пьянит толпу. Площади плещут. На крохотном форде мчим, обгоняя погони пуль. Взрывом гудков продираемся в городе.
В тумане. Улиц река дымит. Как в бурю дюжина груженых барж, над баррикадами плывет, громыхая, марсельский марш.
Первого дня огневое ядро жужжа скатилось за купол Думы. Нового утра новую дрожь встречаем у новых сомнений в бреду мы.
Что будет? Их ли из окон выломим, или на нарах ждать, чтоб снова Россию могилами выгорбил монарх?!
Душу глушу об выстрел резкий. Дальше, в шинели орыт. Рассыпав дома в пулеметном треске, город грохочет. Город горит.