Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску - Георгий Адамович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крепко жму руку,
Ваш Г.Адамович
11
15/Х-<19>54 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович,
Это все-таки удивительно! Утром отправил Вам письмо, а днем, вернувшись домой, нашел Ваше на столе, об «Опытах». Мне уже писал Варшавский, что в «Опытах» готовятся перемены, но я не был уверен, какие именно. Очень рад, что Вы будете редактором, и рад, что вообще «Опыты» будут. Ходили слухи, что они скончались[74]. Отвечаю по Вашему желанию сразу, и на все Ваши три вопроса.
1) «Поддержу ли я Вас?» Не совсем понимаю, что это значит. В том, что я Вам всячески готов содействовать, Вы — надеюсь — не сомневаетесь. Ну, а в чем «поддержка» конкретно может выразиться — не знаю. Все, что могу, все, что Вам может оказаться желательно, сделаю во всяком случае.
2) Могу ли дать статью?
Могу. Я предпочел бы не обычные «комментарий», а статью о поэзии в эмиграции. Думаю, это Вам подойдет, и к этому — как Вы сами пишете — есть интерес. Но статья будет не обзором с именами и названиями, а попыткой внутреннего объяснения того, чего мы все хотели и чего не сделали[75].
3) Каких авторов могу рекомендовать в Париже?
По совести говоря, почти никого. А печатать, конечно, можно многих, и Вы сами знаете все Имена (и Варшавский знает). Пожалуй, из: малоизвестных интереснее других Одарченко[76]: стихов его я не люблю, но пишет он и прозу. Это умный и талантливый человек (не без некоторого безумия из-за пьянства). Не знаю его адреса, но в Париже легко адрес его узнать.
Адрес Кантора: 14 rue Nungesser et Coli Paris (XV). Зовут его Михаил Львович. Очень бы хотелось, чтобы Вы ему написали. Он во многом может быть полезен. Кажется, я Гринбергу[77] послал когда-то его стихи (под псевдонимом Эвальд). Их стоило бы напечатать, но не одно, а 5 или 6 подряд. Одно — бесцельно, т. к. то, что в них есть личного, (не поэтически, а т<ак> сказать психологически), лишь в нескольких обнаружится. Это» поэтически бледновато, во в целом —: лучше многого, что принято хвалить и отмечать[78].
Если вообще Вам мои суждения интересны, буду очень рад переписку продолжить. От души желаю успеха, и уверен, что журнал будет у Вас хороший, насколько с нашими местными силами это возможно. Варшавского я не только люблю, но и верю ему. Хорошо, что Вы его берете в близкие люди. Есть у нас Арнольд Блох, друг (теперь враг, но, надеюсь, временно) Червинской[79]. Загадочный человек, с какой-то бессильной, но редчайшей тонкостью в мыслях. Варшавский может Вам о нем рассказать. Надо было бы его расшевелить.
Ваш Г.А.
12
22/Х-<19>54 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович, получил сегодня два Ваших письма и, видите, отвечаю сразу. Давайте — примем это за правило (по мере сил и усердия!).
Все, что Вы сообщаете об «Опытах», очень интересно. Желаю успеха и уверен, что успех будет, т., е. что журнал у Вас, будет хорошим. Мне это казалось и раньше, а теперь — после Ваших писем и соображений — в этом я убежден. Посылаю стихи, по Вашему желанию[80]. А насчет статьи (поэзия в эмиграции) хочу сказать Вам следующее:
Я человек аккуратный и обещания свои сдерживаю. Но я не умею писать «впрок», пишу всегда все в последнюю минуту, а сейчас я, кроме того, очень занят. Поэтому прошу Вас: назначьте срок, когда Вам статья нужна. Но срок — крайний и последний (притом честно, без расчета, что будет опоздание). В этот срок статья будет у Вас. Но сейчас я писать ее не могу, да и вообще не хотел бы ее написать, не подумав и кое-чего не вспомнив.
Думаю, что все равно раньше как месяца через два Вы рукописей не соберете.
Затем другое. Я Вам писал, что никого в Париже по совести ((рекомендовать» не могу. А потом вспомнил — Гингер. Его почему-то не любит Варшавский (кажется), но они очень разные люди.
О Гингере хочу Вам сказать следующее. Он хотел, чтобы его сборник был издан «Рифмой», Маковский взял, повертел, понюхал — и решил, что стихи малограмотные. Между тем, в одной строчке Гингера больше умения, своеобразия и ума, чем во всем, что сам Маковский когда-либо сочинил! Это произвело в Париже некоторый шум, отчасти даже возмущение (не везде). Кроме того, какое-то недоразумение было у Гингера с Гринбергом[81].
Он — очень ценный человек. Правда, в довольно узкой области: в формальном чувстве поэзии и стихов. Но в этом смысле мало кого можно рядом с ним и назвать. Да и сам он поэт подлинный, хотя и какой-то умышленно «бескрылый».
Я думаю, что бы он Вам ни прислал, было бы интересно. Напишите ему: 4 rue Tureau-Dorangin, Paris 15е.
У него есть жена — Присманова (Вы, верно, знаете о них от Чиннова, их друга). Она — но это между нами, пожалуйста! — бледнее и как— то менее оригинальна, чем он, но в том же нео-тредьяковском духе[82].
У меня с Гринбергом было условие: корректура! Возвращаю немедленно, но без нее ни на что не согласен, зная по опыту, что без авторской правки ошибки бывают всегда.
Ну, кажется, все.
Стихи Ваши о белоголовом мальчике совсем прелесть, и я нахожу, что Чиннов с советами «не печатать» чересчур щепетилен или имеет какие-то свои резоны, глазу вооруженному не видимые[83]. Крепко жму руку.
Ваш Г.Адамович.
Для успеха — не в глубоком смысле, скорей успеха в кавычках — нужно бы побольше мелочей, рецензий, откликов. Ведь с этого обыкновенно чтение журнала и начинают!
13
14/Х-<19>54 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович,
Вы меня просили ответить еще на каникулах, а я отвечаю из Манчестера, где, по Вашему предположению, у меня «мало времени». Нет, мало времени у меня именно на каникулах, где всегда всякая суета, приятная и неприятная. А здесь — тьма, одиночество, времени сколько угодно, п<отому> что Университет — не в счет.
Отвечать на Ваши мысли о русском ампире, о пушкинской эпохе, о слове «культура» — поздно[84]. Не само по себе поздно, а потому, что Вы, конечно, забыли, о чем писали. Чьи это, кстати, стихи:
Теперь же упивайтесь ею…[85]
Вяземского?[86] Перефразируя Розанова, он мог бы сказать: «Я-то, м<ожет> б<ыть>, и бездарен, да эпоха-то моя талантлива!»[87] Конечно, Вяз<емский> бездарен далёко не был, но прелесть его — от выделки и стиля, всем в его время свойственным.
Спасибо за «Июнь»[88] и за стихи. У Вас все больше общего становится с Вяч. Ивановым, — только Вы тоньше, гибче и как-то человечнее его. Вы как будто догадываетесь, что он хотел в поэзии сделать (и не мог) и переводите на свой лад. Нисколько не упрекаю Вас в подражании: это совпадение, продолжение, не подражание, У Вас слова легкие, <у>[89] Вяч. И<ванова> в каждом — сто пудов. Сходства прямого нет, но он как будто передал Вам свое вдохновение, у него начавшееся где-то в Греции, и которое он хотел, как мост, перекинуть к современности. «Июнь» — почта непрерывно — подлинная поэзия, только я боюсь за его участь в печати, по вульгарности вкусов, по привычке к дурно-приперченной поэтической пище и т. д. Скажут: «мертво», ничего не разобрав другого, не почувствовав реакции против улично-площадных новшеств и злободневностей, с невозможными метафорами, паузами и всеми прочими прелестями. Не уловив благородства и горечи. То же — и в отдельном Вашем стихотворении («Ивы нежности…»[90]). Впрочем, с Вашей манерой (в этом стихотворении) я лично не совсем согласен. По-моему, и я все больше это думаю, надо бы всяких «несказанностей», недоговоренностей и намеков оставлять как можно меньше, поливать все это серной кислотой логики и прозы, чтобы осталось только то, что всякую кислоту выдержит (осталось, т. е. уцелело — после всех усилий превратить стихи в самую обыкновенную речь). Вы, наоборот, культивируете полу-слова, и поливаете их не кислотой, а чем-то питательным. «Родимое ничего»: очень хорошо сказано, но я всегда вспоминаю Базарова: «Не говори красиво»[91]. То же самое, сказанное сквозь усилие сказать абсолютно понятно и просто, было бы выразительнее и как-то трагичнее, именно от отсутствия нужных слов.
Не думайте, что я с Вами спорю: я говорю, а не спорю, зная, что Вы один из двух-трех людей, с которыми о стихах и стоит говорить.
Еще раз благодарю Вас за присылку текстов.
Крепко жму Вашу руку.
Ваш Г. Адамович
P.S. Прочел на днях Ваш отзыв о Ходасевиче[92]. Что же, Вы правы: книга не плохая. Но уверяю Вас, Белинский со всеми своими промахами и наивностями больше понимал, дальше видел, глубже чувствовал, чем Х<одасевич>, у которого все, в сущности, верно, все умно (или вернее — не глупо) и все непоправимо — мимо. Я этого не люблю говорить в печати, п<отому> что долго с ним спорил, да и не был никогда с ним в подлинно хороших отношениях[93]. Но, прочтя его книгу, снова почувствовал то же самое: ограниченность и надуманную позу какой-то мудрости и всепонимания.
