Мы все обожаем мсье Вольтера - Ольга Михайлова

Но сейчас аббату было не до Вольтера.

— Может ли разум установить пределы чувства, Камиль? Сегодня, когда безрассудство возведено в ранг философии, неверие почитается за доблесть, а распущенность заменяет игру ума, рано или поздно приходишь к вопросу о границах разума и пределах своеволия. Вы, мне кажется, не умеете с ними определиться. А раз так, начав с насмешек над Истиной, можно кончить осквернением могил и танцами на гробах…

Сериз ничего не ответил, но бросив враждебный взгляд на бывшего сокурсника, торопливо отошёл. Аббат же, отвернувшись, задумался. Жоэль не мог понять, что с ним. Он был сегодня в салоне впервые после двухнедельного отсутствия, ибо выезжал в Лион по делам ордена. Здесь, у мадам де Граммон, всё было как обычно: те же люди, что и всегда, те же разговоры и сплетни. Но самому отцу Жоэлю было не по себе, он даже подумал, не прихворнул ли он: его била едва заметная дрожь, пульс был чуть учащён, веки отяжелели. Но вскоре Жоэль понял, что дело не в нём, ибо ощутил непонятное колебание воздуха и тяжёлый дух, как в комнате покойника. Откуда-то препротивно потянуло склепом — смрадом разложения и вековой пылью. Аббат глубоко вздохнул, пытаясь отделаться от навязчивой галлюцинации, но последняя и не подумала растаять. Напротив, среди ароматов женских духов и пудры проступил ещё один: запах тухлятины. Сен-Северен торопливо поднялся и подошёл к камину. Здесь, у огня, мистика кончилась: на душе отца Жоэля потеплело, дурные запахи исчезли. Аббат устроился в кресле, рассчитывая немного подремать, ибо говорить ему ни с кем не хотелось.

Не тут-то было.

— При дворе, говорят, снова поставили вольтеровского «Калигулу», — пока знаменитый автор оплакивает потерю любовницы и путешествует… — насмешливо произнес Реми, тоже прекрасно зная, как бесят священника любые упоминания о Вольтере. — Выдающееся произведение, не правда ли, граф? — обратился он к Камиль де Серизу, — воистину, если бы Вольтер не низверг всех крепостей глупости, не разбил всех цепей, сковывающих наш ум, мы никогда не могли бы возвыситься до великих идей, которыми обладаем в настоящее время…

Бесстрастие стало изменять Сен-Северену, на скулах его выступил румянец, веки порозовели. Ему было ясно, что Реми бросил свою реплику только затем, чтобы позлить его, но перчатку поднял. Он подлинно не понимает происходящего, отозвался он из угла гостиной. Порождение ада, безобразный человечишка, фигляр и интеллектуальный хлыщ, жалкий авантюрист, раболепный, завистливый, льстивый и низкий плебей — как может он вот уже тридцать лет быть законодателем мод и вкусов общества? Но не это поразительно. Почему люди, могущие проследить свой род едва ли не от Хлодвига, слушают его и наперебой цитируют? Нет своих мозгов? Разучились думать? Неужели по грехам послано нам это чудовище? Если так — страшны же грехи наши… Горе миру, если им начнут управлять мыслишки этих вольтеров…

— Этого не избежать. Ведь il n'y a que des pensées étroites qui regissent le monde, — спесиво и презрительно пробормотал банкир ди Гримальди, всё же поддерживая аббата. В лице мессира Тибальдо вновь проступил римлянин, массивный подбородок напрягся, губы презрительно вывернулись. Он играл в фараон в паре с Руайаном, сейчас выиграл и был настроен весьма благодушно. — Однако, критерии мышления с годами меняются, дорогой Джоэле, и ныне, кто знает, может быть, подлинно сдвигаются пласты времен. Мы начинаем мыслить иначе, и возможно, просто грядет новая мораль…

— Мораль может быть только Божественной, всё иное — от лукавого, Тибальдо, — нервно возразил аббат.

Габриэль де Конти, сидящий рядом с Тибальдо ди Гримальди, рассмеялся. Аббат ему нравился, а когда однажды, ещё в мае, в момент неистовых препирательств герцога с банкиром из-за салми из индейки с грибами, когда блюдо по непонятным причинам оказалось испорченным, отец Жоэль объяснил несчастье тем, что индейка была вымочена не в густом пурпурном Chateau Lapeyrere Bordeaux, подходящем для дичи и жареного мяса, а взято было, видимо, по ошибке, тёмно-пурпурное Chateau Bessan Segure Medoc, и оказался прав, — с того дня его светлость прекратил всякие антицерковные выпады и неизменно выказывал аббату, к злости Реми де Шатегонтье и Камиля де Сериза, определенное уважение. Что до банкира, то он тогда же заверил «падре Джоэллино», что любой, необходимый ему заем он получит в итальянском банке в день обращения, без каких бы то ни было залогов и поручителей и — без всяких процентов.

Все, кто знали банкира, тогда просто оторопели.

Теперь же герцог вмешался в разговор просто от скуки. Предмет спора — Вольтер — был ему безразличен, на мораль было наплевать, но его забавляла горячность священника.

— Вы обвиняете Вольтера в зависти, низости и раболепии, Жоэль, — Габриэль де Конти почесал кончик толстого носа. — Что же, всё это правда. Но этот завистник всю свою жизнь хлещет кнутом тиранов, фанатиков и прочих злодеев. Этот подлец славится своим постоянством в любви к человечеству, иногда помогает несчастным в беде и мстит за угнетённую невинность! Раболепный и льстивый, он проповедует свободу мысли, внушает дух терпимости…

Против воли герцог объединил Сен-Северена и Камиля де Сериза. Оба расхохотались. Реми де Шатегонтье, хоть и разозлённый до этого, не мог не рассмеяться со всеми. Ну и панегирик! Хороша адвокатура, чёрт возьми…

— Воистину, я никогда не постигну тонкостей этой абсурдной логики, — отсмеявшись, сквозь слёзы проговорил отец Жоэль, — когда священника Жака Ларино обвинили в блудной связи, его извергли из сана, потому что, по мнению общества, блудник не может проповедовать целомудрие. Но когда Вольтер, гребущий деньги с Нантской концессии, занимающейся работорговлей, проповедует свободу, все аплодируют. При этом он, будучи импотентом, поёт в своих стихах хвалы блудным шалостям, ненавидя аристократию, этот плебей покупает дворянство, провозглашая терпимость, склонен к исступлённой агрессивности. Но почему же о несчастном Жаке Ларино вы не говорите, что да, он распутник, но зато с амвона-то провозглашал добродетель! То-то ваш Вольтер и требует «écrasez l» infâme'! Пока есть логика нравственности, логика церкви, его аргументы для людей морали всегда будут смердеть ложью. — Во время своей речи обычно невозмутимый и сдержанный де Сен-Северен оживился, его тёмные глаза заискрились.

Мужчины внимали молча, девицы же пожирали аббата, донельзя похорошевшего и разрумянившегося, жадными и восторженными взглядами, едва ли понимая, о чём идет спор.

— Согласитесь всё же, Жоэль, — не сдавался герцог де Конти, — Вольтер умеет дать почувствовать противнику своё интеллектуальное превосходство, иными словами, дать понять, что тот — эпигон, дутая величина, бездарь и жалкий плевел…

Отец Жоэль утвердительно кивнул.

— Может. Но если хотите, Габриэль, я научу этому и вас. В чём трудность-то? Если ваш противник осмотрителен — назовите его трусливым, остроумен — скажите, что он шут и фигляр, расположен к простым и конкретным доводам — объявите посредственностью, обнаружит склонность к абстрактным аргументам — представьте его заумным схоластом. Если он серьёзен, заявите, что ему не хватает тонкого остроумия и непосредственности чувств. Если же он окажется как раз непосредственным человеком с тонкой интуицией, сразите мерзавца утверждением, что ему недостает твердых принципов. Если он рассудочен, то он — пустышка и лишен глубоких чувств, а если обладает ими, то он — тряпка, потому что ему не хватает высоких рациональных воззрений. Отрицайте очевидное. Если ваш оппонент всю жизнь твердил, что верит в дьявола и ад, заявите, что он никогда ещё не поднимался до истинной и незыблемой веры в существование Сатаны и присных его. Опровергайте мысли, которые противнику никогда и в голову не приходили. Покажите, что он болван, приводя в примеры действительно глупые тезисы, которые, однако, оппонент никогда не высказывал, обвиняйте того, кто умнее, в распутстве, корысти, суеверии, в глупости и бесплодии — клевещите смелее, что-нибудь да останется. Но по-мужски ли это?

Габриэль де Конти усмехнулся тираде аббата, потом брезгливо поморщился.

— Да, тут вы правы. Вольтер не мужчина. Подумать только! Пятнадцать лет довольствоваться уродиной-книжницей, бабой, которая, живя с тобой, забеременела от другого, да ещё и померла с именем твоего соперника на устах… Фи…

Ремигий, блеснув глазами и облизнувшись, сразу забыл о Вольтере и переключился мыслями на подлинно обожаемую им тему. Искусство соблазнить женщину во все времена было любимейшей темой мужских разговоров. Шатегонтье же слыл большим любителем женщин, его чувства были постоянно воспалены от мыслей об интимнейших красотах женского тела, а думал он о них часто — вернее даже сказать, полагал аббат Жоэль, подмечая его жадные взгляды на девиц, ни о чём другом он и не думал. Подпив в мужской компании, Реми неизменно прославлял нежные и вызывающие изгибы поверхности бедер, самый совершенный образчик которых выказывает Венера Каллипига, эти формы, по мнению Реми, являли собой принцип высшей красоты. Но салон не будуар, общество не petite maison, и Реми, как паллиатив, пустился в обсуждение последних придворных интрижек и сплетен о мадам де Помпадур.