Дьявол - Альфред Нойман

Когда Оливер опять очутился с королем в его кабинете, никто из них ни одним словом не упомянул о случившемся. К делам управления, не терпящим отлагательства, и к важным политическим вопросам король приступил в таком светлом, энергичном и бодром настроении, как никогда прежде. Однако, когда по ночам король с Оливером выходили из кабинета, — обычно вместе, потому что в башне над их головами теперь никого уже не было, — и Неккер запирал дверь, Людовик неизменно произносил одни и те же слова:

— Анна больше не поправится.

Эти слова он произносил спокойно и медленно, с каким-то смирением и без тени упрека. Оливер ничего не отвечал. Равным образом не пытался он узнать, откуда черпал король силу для такой покорности после испытанной им бури страстей и надолго ли хватит его видимого спокойствия. О жене своей Оливер упоминал редко, как и прежде, когда, представляясь глухим и слепым, отрицал ее близость в башне, хотя и знал, что она ожидает Людовика наверху. Однако он приказал Даниелю Барту ежедневно доносить королю о состоянии ее здоровья.

Анна не поправлялась. После приступов бреда у нее обнаружились симптомы тяжелой перемежающейся лихорадки. Тело ее в правильные промежутки времени сотрясалось от озноба, после которого наступала полная апатия.

Противоядия, которые Оливер приготовил для нее, не оказывали почти никакого действия. Впрочем, мейстер подозревал, что она их как следует и не принимала. Однако он не высказывал своих подозрений и, соблюдая данное слово, делал вид, будто не сомневается в естественных причинах ее болезни. Вскоре он установил страдания в области сердца; он ожидал этого, так как знал медленную и непреодолимую силу флорентийского яда, парализовать которую теперь было уже нельзя. В то же время он знал лучше ее, как долго будет длиться сопротивление организма. Даниель Барт, ухаживавший за Анной, самоотверженно и умело боролся против приступов болей и бессонницы и заботился о том, чтобы больная принимала то таинственное снадобье, которое мейстер приготовлял из макового молока и гентских кореньев. Постепенно добился он того, что боли совсем исчезли; осталось общее недомогание, и лишь изредка повторялись прежние приступы. Барт, ошибочно принимая это состояние за начало выздоровления, стал в своих ежедневных докладах королю подавать так много надежды, восхваляя в то же время искусство мейстера, что Людовик однажды вечером переменил свою обычную фразу на вопрос:

— Ну как, Оливер, поправляется Анна?

Неккер, идя за ним, ответил не сразу. Ему вдруг показалось, что под жалко и немощно сгорбленной спиной короля таится такая же внутренняя боль, как и в тот злополучный вечер, когда он подал ему одному его столовый прибор. Но, как будто раздраженный внешним спокойствием короля, он еще отказывал ему в сострадании и ответил довольно странно:

— Если бы вы еще продолжали страдать, государь, то я сказал бы вам: может быть.

Людовик быстро обернулся и с удивлением взглянул на Оливера.

— А ты этого не знаешь? Ты не знаешь того, что я страдаю, Оливер?

Неккер колебался еще секунду, разглядывая лицо короля, показавшееся при свете факела бледным, беспокойным и грустным. Затем он сказал:

— Может быть, она и поправится, государь.

Гроссмейстер энергично и успешно действовал на юге. Его прекрасно вооруженное и дисциплинированное войско с легкостью и без особых потерь наносило поражение едва сформировавшимся отрядам Арманьяка и Немура. Так как оба эти сеньора первоначально имели своей задачей лишь замкнуть кольцо новой лиги, окружавшей Людовика на юге, то оба они одновременно были изолированы, благодаря политическим событиям, и приведены в смятение неожиданным наступлением короля. Только пожалованье их союзника Карла Французского соседней областью Гиень в качестве лена дало им понять, что королевская армия уже разрезает их клином. В несколько недель гроссмейстер захватил их земли, маневрируя на крайнем юге против Арманьяка, а в Кэрси и Оверни против Немура. Граф бросился в укрепленный Гасконский замок, Немур — в скалистый Карлат, близ Ориллака. Оба предложили начать переговоры; гроссмейстер просил у короля инструкций.

Людовик желал только головы Немура, так как Арманьяк не принадлежал к числу тех, кто получил амнистию, за участие в первой лиге, к тому же, благодаря своему личному богатству, положению своих обширных земель и союзу с Хуаном Арагонским, он являлся самостоятельным государем, но Тристан требовал и для него судебного приговора, чтобы, избавившись от него, присоединить его земли к короне.

— Уж не воображаешь ли ты, что я их ему оставлю, а его признаю невиновным? — спросил король насмешливо. — Но я не хочу процессов, Тристан, если я их и допускаю, то пусть их будет поменьше, чтобы они производили большее впечатление. С Немуром, а позднее с Сен-Полем, как с государственными изменниками, ты можешь поднять столько шума, сколько тебе вздумается, ну, а граф — это честный враг.

Оливер бросил мимоходом:

— Мне кажется, что Арманьяку пристала смерть героя.

Людовик с удивлением взглянул на него и улыбнулся.

— Совесть идет навстречу? — спросил он тихо.

— Вы этого заслужили, государь, — прошептал Оливер ему на ухо.

— Готовность вести переговоры исключает враждебные действия, — возразил Жан де Бон. — Быть может, Арманьяк пойдет на сдачу.

Развеселившийся Людовик кивнул ему:

— Твоей нежной душе, Жан, не хватает только пострига, а твоей толстой голове тонзуры, — из тебя вышел бы хороший францисканец. Но что можно сделать против превратностей войны? Видишь ли, мой друг, если Арманьяк хочет вступить в переговоры, то волей-неволей он должен отправиться в лагерь моего гроссмейстера. И тогда никакая охранная грамота не сможет предохранить его от шальной пули или иного несчастного случая. Если же он пойдет на сдачу, то крепость будет занята моими войсками, и тогда легко может с ним приключиться какая-нибудь другая беда. И тогда гроссмейстер подобающим образом засвидетельствует от моего имени чрезвычайное сожаление и глубокую скорбь.

Десять отборных шотландских стрелков сопровождали курьера с особым предписанием к главнокомандующему. Теперь Даммартэн мог формулировать свои требования графу от имени короля: капитуляция без всяких условий с обещанием помиловать графа и принять его в Амбуазе как достойного вассала. Арманьяк принял требование. Когда королевские войска заняли крепость, по неизвестным причинам один из телохранителей графа был заколот каким-то солдатом. Поднялась суматоха, раздались выстрелы, и поспевший к месту происшествия Арманьяк был убит пулей в лоб.

Гроссмейстер известил население о прискорбной кончине владетельного графа и о присоединении его земель к короне.

Король, поначалу намеревавшийся захватить таким же незаконным путем и земли герцога, уступил своему профосу, не желавшему и слышать о таком акте, противном правосудию. Соответственно этому сенешаль[71] де Руерг потребовал от Немура, чтобы тот сдался и отдал себя в распоряжение парижского парламента. Немур, знавший, что его горную крепость не так-то легко будет взять, выразил готовность войти в переговоры только потому, что бежавшая с ним жена должна была скоро родить. Однако условия короля понудили его к дальнейшему сопротивлению. Потребовав свободного проезда для герцогини, он прервал переговоры в надежде продержаться довольно долго, так как осаждавшие имели при себе лишь слабую артиллерию; к тому же он полагал, что главные силы под командой самого Даммартэна задерживаются еще на юге Арманьяком.

Людовик, которому известие о сопротивлении Немура несколько отравило радость по поводу смерти его другого противника, резко заметил Тристану:

— Мне кажется, кум, что мы с тобой стареем; ты становишься педантом, а это стоит мне времени и людей, к тому же я слабею от благородной уступчивости.

Тристан пожал плечами и замолчал, Жан де Бон, несмотря на сердитое замечание Людовика, в конце их совещания осмелился затронуть вопрос, удручавший его:

— Но вы государь, все-таки настолько сострадательны, что исполните просьбу Немура и разрешите беременной герцогине с ее дамами и детьми беспрепятственно уехать в Ориллак?

Король с раздражением ударил кулаком по столу:

— Теперь за другую мою ногу цепляется филантроп, — вскипел он. — Нет, мой евангелист, этого я не сделаю! Потому что беременность мадам Анжу-Немур скоро приведет, надеюсь, нервы герцога в отчаянное состояние. Он ослабеет, сдастся. Государь не всегда имеет право быть челове…

Он оборвал на полуслове, как бы испугавшись, и повернулся к Неккеру, который стоял за ним и серьезно глядел на него.

— Ты что-то сказал, Оливер? — спросил смущенный Людовик. — Разве ты не разделяешь моего взгляда?