Меморандум киллеров - Фридрих Незнанский

— Начинай, Вячеслав, — разрешил Турецкий, доставая из холодильника глубокую тарелку с холодными котлетами, банку острейшей горчицы, разламывая еще горячий батон и ставя большие рюмки. — Наливай и колись. Что есть на свете такое, о чем я забыл? Это — первый вопрос…

— Помнишь, праздновали у нас… ну награды обмывали, звездочки там?

— Ну помню. То ли накануне, то ли сразу после Нового года. И что?

— Хорошие парни, да?

— Какой вопрос? Твои замы, ближние помощники. Орлы! Так я всегда думал.

— Я тоже. А потом еще и еще, да? И недавно опять собирались, верно?

— Все так, но к чему?

Турецкий нарочно хотел дать возможность Славке выговориться, выплеснуть все, что накопилось в душе. А к примеру, если вот взять сейчас, да и сказать, что, мол, не трудись, приятель, я в курсе всех этих твоих проблем, просто не успел в них посвятить и тебя, — такой демарш вполне мог быть им расценен как предательство. И уже не оправдаешься тем, что хотел, мол, да не успел. Или, что сомнения, которые уже не раз высказывал по поводу… да хотя бы и по поводу той же странной «благодарности» Славкиных сотрудников, никуда не исчезали. Напротив, они еще больше укрепили Александра Борисовича в понимании того, что происходят вещи странные и — очень возможно — противозаконные. И вот им блестящее подтверждение. К сожалению.

Поэтому Турецкий и вел себя как бы индифферентно, не зная еще, что и каким образом могло неожиданно открыться Грязнову.

— Хотя некоторые свои сомнения, если помнишь, я тебе все же высказывал, — заметил Александр Борисович.

— Во! Оно самое… — погрустнел Грязнов. — Я тоже думал — орлы… Уверен даже был, а на поверку? Извини, Саня, стыдно людям в глаза смотреть…

— Натворили чего-нибудь? — осторожно спросил Турецкий, ожидая, когда же Славка раскроет свои источники информации. — Вот и Костя, как я понял, отчасти, выходит, в курсе? Один я как бы ничего не знаю… — и чуть было не подчеркнул интонационно это «как бы» — вот где проколы бывают.

— Я и сам, честно говоря, удивляюсь, откуда ему-то… Ну, может, у них, наверху, свои информаторы… В общем, дела теперь обстоят очень и очень неважно, Саня…

И совершенно потерянный Грязнов повел наконец свой рассказ.

Все началось, казалось бы, с пустяка, с ошибки секретарши — этой, новенькой, которая заменяет Людмилу Ивановну, пока та в отпуске. Ошиблась девушка и нечаянно то ли папки перепутала с входящей почтой, то ли это сделал кто-то умышленно.

Чтобы не загружать башку лишней информацией, Вячеслав Иванович поставил себе за железное правило ежедневно просматривать исключительно оперативную информацию. А всякие там письма, жалобы и прочую корреспонденцию, по общей договоренности, переложил на плечи своего зама Сережи Межинова. И уже тот сортировал, что нужно знать шефу, а на что он мог бы спокойно и со знанием дела реагировать сам. Или спускать в отделы — по принадлежности.

И все шло своим путем, каждый занимался положенным ему делом, не перекладывая ответственности на плечи других. Честно, во всяком случае, и по-товарищески.

А тут начал он читать, и ему скоро стало плохо. Даже нитроглицерин захотелось под язык сунуть — так прижало вдруг. Но он взял себя в руки, нитроглицерин в столе отыскал — красный такой шарик — и скоро почувствовал, что отпустило. Чтение продолжалось. И увидел вдруг генерал, что письма в папке — нет, не в буквальном смысле, конечно, в переносном — фактически написаны слезами и кровью. И все адресаты твердили об одном. О полнейшем беспределе, который творится в уголовном розыске.

Нельзя сказать, чтобы Грязнов так уж совсем и не знал, как иной раз его сотрудники добиваются показаний, какие применяют незамысловатые приемы, чтобы найти необходимые для дела улики. Не первый год, как говорится, замужем, всякое повидал. Но теперь уже сам по себе напрашивался вывод чрезвычайный! Незначительные, как всегда казалось, нарушения законности со стороны ретивых сыщиков, верных помощников Вячеслава Ивановича, призванных в первую очередь четко соблюдать и защищать эти самые законы Российской Федерации (какими бы несовершенными они ни были), приняли настолько устойчивый и массовый характер, что теперь уже должны были однозначно квалифицироваться в качестве преступных деяний, подлежащих уголовному преследованию. То есть случилось именно то, во что никто не хотел, даже отказывался верить. Ну подумаешь, там маленько переступил черту, потом тут, зато в результате раскрыто крупное преступление! Таково было оправдание, и все это понимали — вроде как даже отчасти против собственной совести шли, когда глаза закрывали на подобные нарушения. Но опять-таки отчасти! А тем временем неконтролируемая власть взяла да и проявила наконец свое истинное обличье. И это обличье просто испугало Грязнова.

В почте, которую давно уже не читал Вячеслав Иванович, а если и знакомился, то лишь с теми письмами, которые ему подкладывал Сережа Межинов, стон стоял. Да что там стон — вопль! Со всех сторон сыпались жалобы на постоянные превышения оперативниками данных им полномочий. Писали о том, что нужные показания из задержанных нередко выбиваются с применением физических приемов, проще говоря, изощренных пыток, до каких не додумался бы и средневековый инквизитор. Что дубинка и целлофановый пакет на голову — это давно уже обычное сопровождение «доверительных бесед» с оперативными работниками.

Ну а уж о том, что понятые сегодня — это платные помощники и осведомители сотрудников органов, и говорить не приходится. И так далее, в том же духе.

Что, разве не знал всего этого генерал Грязнов? Да знал, конечно. Но хотел верить, что все подобное может происходить в любом другом ведомстве, но только не у него, где работает народ честный, преданный делу и идее и за то вполне заслуженно получающий поощрения и награды. А как же иначе работать-то? Или — кому тогда еще можно верить?!

Ни для кого не являлось секретом, что складывающиеся порой сложные, а нередко и трагические ситуации подводили руководителей разных правоохранительных ведомств к тому, что без конца молчать было просто нельзя и уж тем более отрицать суть жалоб. И тогда по единичным случаям принимались жесткие меры. Да они, впрочем, принимались таким образом всегда, но именно — по единичным грубым нарушениям законности, а потому вроде бы и не типичным, как явление, в целом. И тогда начальственный гнев обрушивался на попавшегося с поличным, делались соответствующие административные выводы, виновного отдавали под суд — в назидание остальным. Но проходило время, и все стихало.

А то, что теперь попало в руки Грязнову, представляло такой шквал жалоб, от которых рукой не закроешься и не отмахнешься, оправдывая преступные нарушения законов в самих органах слабой юридической подготовкой кадров, нежеланием нормальной в нравственном отношении молодежи идти на службу в милицию и, напротив, захлестнувшим районные отделы потоком лимиты, обнаружившей, что милицейские погоны и дубинка дают ей безраздельное право распоряжаться судьбами людей по собственному усмотрению. Никакого открытия Америки здесь, естественно, нет, но ведь и от фактов не отмахнешься.

Да что «гут говорить? Погоня за «галочкой» в отчетах о проделанной на местах работе привела в конечном счете к фальсификации данных о раскрытии преступлений, и новый министр внутренних дел повел с этим «позорным явлением» решительную борьбу, максимально активизировав всякие «горячие линии», «телефоны доверия» и, соответственно, деятельность Главного управления собственной безопасности. А уж Игорю Константиновичу Ромадинову, генерал-лейтенанту милиции и начальнику ГУСБ, только волю дай, это известно. Мужик жесткий и не менее, кстати, решительный, чем сам министр. Но, видно, он тоже ждал «отмашки» сверху.

Работая в системе почти два десятка лет и, естественно, обладая обостренной интуицией, особенно в «коридорных интригах», Грязнов уже чувствовал и в отношении своего ведомства некие сменившиеся как бы настроения и даже отдельные опасные «телодвижения». И тут прямо-таки выручавшие иной раз «громкие успехи» сыщиков помогали как-то «выравнивать» ситуацию. Но только теперь он окончательно понял, что, сам того не зная, давно уже пребывал в глубокой заднице. Ведь тот милицейский беспредел, о котором без конца твердили все средства массовой информации, совершался практически на его глазах и, значит, попросту говоря, мог быть и санкционирован им. Короче, какой дурак поверит, что он в действительности ни сном ни духом? МУР — это же легенда! Это же — наше знамя! И уж если у них такое творится, то о чем вообще говорить, господа-граждане?!

Что сделал Грязнов? Он вызвал Межинова и устроил ему форменный разнос. Что сделано с жалобами населения? И вообще, где они все? Где регистрируется исполнение? Почему на стол начальника МУРа ложатся только письма с благодарностями от признательных граждан, которые — у Вячеслава Ивановича теперь просто нет сомнения — являются чистейшей фикцией, фальсификацией? Ну и так далее, в том же духе. И что ему на это мог ответить его заместитель? Да ничего, кроме неясного бормотания, Грязнов от него так и не услышал. И, в свою очередь, не преминул намекнуть «замечательному заместителю», что полковничью звезду на свой погон Сергей Сергеевич, кажется, получил рановато. Но такие ошибки, к счастью, поправимы.