Над Кабулом чужие звезды - Михаил Кожухов

Но чем ближе наш «уазик» приближался к мосту через Амударью, по которому проходила граница, тем яснее мне становилось, что брать с собой Джану нельзя. И дело уже не в том, что не было на то никаких разрешений и согласований, бог бы с ними. Куда я ее возьму? Куда я сам еду — навстречу стотысячной группировке, которая лавиной катилась с заснеженных гор вниз, домой, прочь от этой войны?

— Мужики, что у нее с паспортом? — спросил я у пограничников, которые стояли в тот ранний час на страже рубежей Родины.

— Дело вот в чем, — ответили стражи границы, изучив американский паспорт Джаны. — У нее с выездной визой порядок, а вот въездной визы — нет.

— Это значит — если войска выйдут, вы ее не пустите, что ли, оставите на съедение «духам»?

— Ну, мы же не сволочи. Пустим, конечно.

Они-то, конечно, не сволочи, но я понял, что это мой последний шанс.

— Послушай, Джана, у тебя проблема: нет визы. Они не смогут тебя пропустить, — соврал я, потупив глаза. — Понимаешь? Тебя не пустят обратно в Союз, когда все кончится. Я ничем не смогу помочь.

— Нет визы? О'кей! — следа не осталось от обаятельной улыбки на лице Джаны Шнайдер. Глаза ее сверкали недобрым огнем, говорила она, понятное дело, по-английски, и я сейчас испытываю некоторые сложности с переводом тирады, которая обрушилась на меня в тот утренний час на Государственной границе между СССР и Афганистаном в преддверии больших исторических событий. Некоторые слова я оставлю поэтому, пожалуй, в оригинале:

— Хорошо, ты можешь ехать без меня. О'кей. А я поеду сейчас в ваш fucking Ташкент, возьму вашу fucking визу, сяду на ваш fucking самолет, долечу до вашего fucking Мазари-Шарифа, сяду на ваше fucking афганское такси, доеду до вашего fucking Саланга. И если меня убьют, это будет на твоей совести! — на этих словах палец Джаны Шнайдер уперся мне практически в нос, она резко повернулась, подхватила свои репортерские сумки и быстро вышла из помещения контрольно-пропускного пункта.

Бравые корреспонденты «Красной звезды» потупили глаза: стало понятно, что в этом конфликте они были на стороне потенциального противника и всячески меня осуждали. Но решение было принято, и груз ответственности за безумную американку свалился с моих плеч.

Обещанный Громовым БТР стоял по ту сторону моста через Амударью. Порученец командующего передал мне камуфлированный бушлат с воротником из овчины и такие же ватные штаны:

— Борис Всеволодович просил передать. Это его, но вам должно подойти.

Я снова был в Афганистане.

Он сделал все, как обещал. Остановил машину перед пятым пролетом моста через Амударью, спрыгнул с «брони» и, не оглядываясь, пешком пересек Государственную границу СССР.

Так закончилась эта война, длившаяся девять лет и два месяца, унесшая почти 15 000 жизней.

Так вернулся из Афганистана генерал-лейтенант Герой Советского Союза Борис Громов. Русоволосый, чуть ниже среднего роста, резкий в движениях человек в полевой камуфляжной форме. Его редко называли здесь по имени-отчеству. Или по фамилии, или просто — командующий.

Ждавшие Громова на противоположном берегу реки не видели: его веки воспалены от невероятной усталости последних афганских дней и ночей, проведенных без сна. В те несколько февральских суток, когда напряжение на Саланге достигло наивысшей точки, когда пурга, снежные лавины, поломки техники грозили сорвать график вывода войск, командующий не смыкал глаз. Требовал доклада каждый час. Круглые сутки. На третий день, когда колонны прошли наконец перевал, он позволил себе передышку. Самое трудное оставалось теперь позади, успех этой последней его боевой операции был в общем-то предрешен, но на территории Афганистана еще находились тысячи солдат и офицеров и отвечал за них лично он — Громов.

В эти дни я был на Саланге, пытался пробиться через тоннель к южному порталу. Куда там! Сквозь полузасыпанные снегом галереи уже на подступах к перевалу сплошным встречным потоком двигались боевые машины. Месили гусеницами языки сошедших со склонов лавин, цеплялись траками за скользкую ледовую корку. Тяжелым был для них путь через перевал. Два дня и две ночи шло это предельное испытание сил и нервов, беспрерывно звучала в эфире хриплая перекличка. Два дня и две ночи вдоль трассы, ведущей к границе, горели на снегу костры, и усиленные сторожевые посты и заставы, уже собранные в дорогу, готовые к маршу, ждали приказа: в путь!

Приказа такого не было. Час выхода откладывался с утра до полудня, затем до вечера, потом… Потом срывался в ночь разведвзвод, сопровождая наверх, к перевалу, «наливники» с топливом, чтобы подпитать обессилевшую на Саланге технику.

— Просто горе с «тылами»! — сетовал дежурный по северному диспетчерскому пункту старший сержант Сергей Евстафьев. — Так тяжело идут. Загазованность в тоннеле страшная, нечем дышать. Движение блокировано пробками, а моторы не выключишь: замерзнут люди. Самый главный враг у нас, оказалось, — снег. Лавины и пурга, чтоб им пусто было!

Вместе с коллегой из «Красной звезды» фотографом Виктором Хабаровым ночь коротали в десантном батальоне Ивана Гордейчика, который расположился в нескольких километрах от северного входа в тоннель.

— За два последних месяца устали больше, чем за два года, — говорил нам не спавший уже которые сутки подряд капитан. — Отложили бы вывод хотя бы на неделю, наверное, сломались бы люди, не выдержали.

И капитан снова и снова вызывал на связь неведомого нам «Рубина», застрявшего где-то на юге. Ветер трепал полог палатки, в трубе «полариса» — «буржуйки», сделанной из гильзы артиллерийского снаряда, — гудело пламя сгоравшей солярки. Или это гудели в ночи двигатели машин, которые вырывались из снежного плена и шли теперь по серпантину вниз, в долину?

Часов до двух ночи мы сидели с Виктором Хабаровым у костра взвода разведки, который томился в ожидании отъезда. Парни лихие, дерзкие, хлебнувшие всякого в здешних горах. Володя Комарских и Сергей Кирюхин пекли на костре оладьи с изюмом и раз десять за вечер, наверное, попросили написать в газете, что в глаза не видели в Афганистане гречневой крупы. Что до чертиков обидно было им читать опубликованное в молодежном журнале письмо какой-то женщины, что будто бы в стране нет гречки, потому что всю ее отправляют на войну, «афганцам». Не съеденная ими гречка — если и не единственная, то, во всяком случае, самая большая обида, накипевшая в их душах в эти последние дни войны.

Уходили в долину с «панджшерским» батальоном давнего знакомого — подполковника Сергея Ушакова, начисто потерявшего голос от холода и крика. В отличие от многих других подразделений, батальон Ушакова шел к границе без алых флажков и бантов на броне: подполковник запретил.

— Мы ведь а-а-армия, а не табор. Я прав, пресса? — весело хрипел Ушаков, явно довольный тем, как красиво и четко спускался в долину его батальон. — А ты постарел здорово. Лицо какое-то… Вроде, раньше моложе был, — прохрипел комбат вместо приветствия.

У него невероятная, сенсационная новость: ненавидевший лютой ненавистью женский пол, Ушаков нашел в Северодвинске человека по имени Тая, которая написала комбату за минувший год около пятисот писем — иногда по два письма в день!

Шли на север, к границе. Мимо застывших под снегом гор, мимо ржавеющих на обочинах, расстрелянных «наливников», мимо сломавшихся, брошенных танков. Провожали глазами эти кладбища машин, прощались с ними. Впереди и позади нашей колонны шли такие же вереницы машин, облепленных уставшими, почерневшими от копоти, застывшими на ветру солдатами. Казалось, не было в мире силы, способной повернуть их вспять.

Ночевали в «отстойнике», на огороженном проволокой участке голой степи близ города Пули-Хумри. Уже поздним вечером туда пришел батальон 345-го десантного полка, который последним покидал Саланг, прикрывая уходящие колонны. На одной из машин был укреплен плакат с нелепой, совершенно неуместной надписью: «Нет атомной бомбе!» А на стоявшем рядом бэтээре уже вторые сутки лежал, укрытый брезентом, труп рядового Лиховича, погибшего от снайперской пули на южной стороне Саланга. Ни медроты в составе уходящих колонн, ни подходящей для посадки вертолета площадки не было, и весь следующий день мертвый рядовой Лихович возвращался на родину вместе с полком.

Настроение у десантников было паршивое.

— Миша, мне будет стыдно жить после того, что я видел, — сказал мне востротинский замполит Александр Греблюк.

Нам всем будет стыдно за то, как мы выводили войска.

На языке военных это называлось операцией «Тайфун». Мне рассказывали: и Громов, и Варенников были категорически против. Громов, говорят, так резко возражал по телефону министру обороны Язову, что именно это стало причиной его назначения командующим Киевским военным округом, расцененное всеми как понижение. Но, так или иначе, в последних числах января операция «Тайфун» была проведена. Авиация и артиллерия 40-й армии и Туркестанского военного округа обрушили море огня на кишлаки, расположенные вдоль трассы и в Панджшерском ущелье. В Баграмской «зеленке» была испробована новая, прежде не виданная здесь штуковина — тяжелый огнемет «Буратино». Какой-то новый тип снаряда, вылетающий из пушки на танковой базе и сжигающей все дотла в диметре чуть ли не в километр.