Зима в горах - Джон Уэйн

— Боже мой! Да я, видно, брежу!

— Они провели сюда электричество, — послышался сзади него голос Райаннон. — Оно включается с помощью рубильника. Я думаю, вы без труда его найдете.

С неожиданной, почти маниакальной энергией Роджер, точно терьер, ринулся на поиски рубильника: он заглянул в шкафчик под мойкой, стал на четвереньки, обследуя самые темные уголки. Не прошло и минуты, как он обнаружил то, что искал: две аккуратные пробки и рубильник. Рывок вниз — и счетчик заработал с неизбежностью рока. Теперь точка поставлена. Они стали преступниками.

Он повернулся к Райаннон.

— Вам ясно, что мы наделали? Мы же с вами сообщники в преступлении. Я выбил окно, а теперь мы к тому же заняли чужое помещение и крадем электроэнергию.

Она спокойно и бесстрастно смотрела на него — с поистине каменным лицом. Он слишком далеко зашел? Ему ведь только хотелось оказаться запятнанным вместе с нею, втянуть ее в эту историю независимо от того, какие это принесет результаты. Ее безмятежное и в то же время настороженное лицо показало ему, что она все понимает.

— Вам ведь надо же где-то жить, — спокойно произнесла она, — и не ваша вина, что вы вынуждены съехать от миссис Пайлон-Джонс. Эти люди — кто бы они там ни были — уж постараются, чтобы ни одна хозяйка не взяла вас к себе на квартиру, но вам же все-таки надо где-то жить.

— Спасибо, что вы так логично все обосновали. Теперь мне остается только переехать сюда и ждать, пока они явятся темной ночью и перережут мне горло. Никто не услышит моих криков внизу, в поселке.

Она отрицательно покачала головой.

— Они этого не сделают. Запугивать женщин они могут, но не больше. Дик Шарп — если он стоит за всем этим — может найти молодых парней, готовых бить стекла и обливать краской двери. Но это одно дело, а пойти в тюрьму на двадцать лет — другое.

— Весьма утешительно.

Они вернулись в основное помещение часовни. Здесь под потолком горела люстра в три лампочки. По-видимому, фрейлейн Инге, уезжая, не погасила света, а просто выключила рубильник в кухне. Роджер, остановившись на пороге, в первый раз внимательно огляделся. Это было очень просторное помещение, если воспринимать его как жилое, и совсем небольшое, если считать, что это часовня. И отсюда возникало ощущение чего-то половинчатого — не то жилая комната, не то храм. Вероятно, даже в те времена, когда здесь совершались службы, налет домашности оставался. И когда какой-нибудь бровастый проповедник взбирался на кафедру (кафедры сейчас не было, ее, без сомнения, изрубили на дрова, но, вероятно, она стояла в самом дальнем от двери углу), даже тогда кафедра, надо полагать, не больше доминировала здесь, чем кресло какого-нибудь патриарха в любом просторном фермерском доме. Большинство рабочих с каменоломен и их семьи посещали, конечно, часовню в поселке. Погруженный в свои думы Роджер отчетливо видел перед собой темные воскресные одежды, котлетообразные бакенбарды, видел суроволиких женщин в чепцах, слышал пение гимнов, разносящееся по горам, долетающее до по-субботнему притихших каменоломен… Но два-три семейства посещали только эту маленькую часовенку. Из месяца в месяц, из года в год — все те же два-три семейства на протяжении всей жизни. Быть может, они привыкли рассматривать ее, как наиболее священную часть своего домашнего очага, вынесенную куда-то за пределы дома для спокойной молитвы? Почему, по какой причине стекались они сюда? Только ли потому, что не так-то легко спускаться вниз, в поселок, в плохую погоду? Роджеру это казалось маловероятным. Кое для кого из фермеров с самых высоких плато, может быть, оно и так. Но, конечно, были и другие, более важные причины — тот холодный яростный огонь протестантизма, который вел таких же вот людей за Гусом и за Виклифом. И они построили эту часовню, старательно своими руками сложили ее из голых камней и скудной глины, чтобы молиться богу на свой собственный лад; в них горело то гордое упрямство европейцев, которое посылало одних людей на костер, других — в темные пучины Атлантики.

А теперь он, современный наследник европейской культуры, стоит здесь рядом с темноглазой, нежноголосой девой этих гор, которую лишь одно поколение отделяет от тех, кто своими мозолистыми руками воздвигал эти стены. И привела она его сюда, в эту часовню, руководимая простой, самой обыкновенной добротой, — пожалела его, потому что ему негде приклонить голову в непогоду; а он пошел за ней прежде всего потому, что ему хотелось сорвать с нее одежду и жестоко, по-звериному ею овладеть. Вот к чему, к какому концу мы пришли. Великая книга европейской истории захлопнулась со стуком. Его и Райаннон, столь несхожих во многом, роднило одно: они были варварами и, глядя на эти стены, не могли проникнуться духом идеи, их воздвигшей.

Роджер ухмыльнулся высокопарности своих мыслей. А в восемнадцатом веке Райаннон обрюхатил бы, соскочив с седла, какой-нибудь лихой сквайр, повстречайся она ему на пустынной дороге. Религиозный фанатизм викторианцев был всего лишь местным отклонением от общей схемы. Если бы он и Райаннон были древними бриттами и разгуливали по этим горным склонам в одеждах из шкур и стеблей трав, его намерения по отношению к ней были бы совершенно такими же и она так же ясно понимала бы, что им движет.

И тем не менее что-то все же сохранилось: сохранилась часовня, которая была частицей повседневной жизни посещавших ее, а теперь перешла к тем, кто не умел мыслить иначе, как материальными категориями (ибо Роджер был совершенно уверен, что понятие бога так же мало доступно фрейлейн Инге и мистеру Робертсону, как любому животному), — и вот она, часовня эта, чьи стены впитали в себя моленья тысяч людей, стала обыкновенным жилым помещением. Ее балки, взиравшие сверху на детские малевания фрейлейн Инге, видели когда-то ряды склоненных голов и отвечали гулким эхом на жаркие мольбы кающихся грешников. Значит, что-то все же сохранилось… но что?

— А теперь я пойду.

Голос Райаннон вернул Роджера к действительности и ко всему грузу его тяжких нужд. Внезапно он понял, что не в силах перенести одиночества, — нет, только не сейчас; ему нужно ощутить хоть немного человеческого тепла, нужно хоть немного прийти в себя. А здесь, в этой часовне, примостившейся на скалистом уступе горы, куда доносятся лишь вздохи ветра из населенной друидами рощи внизу в лощине, здесь ему будет невыразимо одиноко.

— О, прошу вас, не уходите! — взмолился он. — Понимаете… я так благодарен вам за то, что вы помогли мне, показали эту часовню, и это, мне кажется, разрешит все мои проблемы, поскольку мне ведь нужно ненадолго… но если вы сейчас уйдете, все будет испорчено. Я хочу сказать…

— Что вы хотите сказать?

— Нет, ничего, просто… Мне сейчас очень нужно, чтобы кто-то был возле, чтобы я мог с кем-то поговорить, обсудить что-то. Клянусь богом, я не стану покушаться на вас: я далек от таких мыслей. — Он говорил вполне искренно. — Если я обоснуюсь здесь, мне надо протопить печку, просушить помещение, прибрать, подмести и приготовить себе еду, и все это необходимо сделать сегодня же. Завтра у меня уже не будет на это времени, да и не только завтра, но всю неделю. А я, правду сказать, так устал, так пал духом и, ну, в общем, как-то так выбит из колеи, что одному мне тут нипочем не управиться. Если вы уйдете и мне не с кем будет перемолвиться словом, я просто лягу — и пропади все пропадом!

Он, не таясь, взывал к ее состраданию. И ему стало легче, когда он это высказал. Теперь всякому притворству пришел конец: достоинство, самоуверенность — все личины были сброшены: он был бродяга и питался милостыней.

— Мне надо в церковь, — сказала Райаннон.

— Вы знаете, что это совсем не обязательно. Вы всегда можете сказать, что вас все еще мучила мигрень и вместо церкви вы пошли прогуляться в горы.

— Меня ждут дома к часу. Мама готовит праздничный обед.

— Ну, до часу еще времени много.

Райаннон глубже засунула руки в карманы своего элегантного пальто, пожала плечами, резко повернулась, взглянула Роджеру в глаза и рассмеялась.

— Ваша взяла. Я помогу вам тут обосноваться. Сделаю одно доброе дело на сегодняшний день.

— Не доброе дело, а серьезное нарушение закона, хотите вы сказать.

— О, это меня не пугает. Если нас арестуют, я просто скажу: вы пригласили меня сюда, а я была в полной уверенности, что вы арендуете эту часовню. И надеюсь, вы меня поддержите.

— Поддержу, — сказал он. Горячий прилив благодарности заставил его добавить: — Я поддержу вас всегда и во всем, что бы вы ни сделали. Вы мой самый лучший ДРУГ.

Уверившись, что она его не покинет, Роджер сразу ощутил прилив сил. Энергично и бесшумно он принялся за работу. Печурку надо было очистить от золы. Где тут ведро? Да вот оно и — какое чудесное открытие! — в бункере остатки антрацита: вполне достаточный запас, чтобы огонь в печурке продержался дня два-три. Ни лучины, ни старых газет для растопки не нашлось, но все это он притащит от миссис Пайлон-Джонс. Пора, сказал он, пойти туда и забрать свои пожитки.