Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Те двое обрисовали им всю безвыходность положения окруженной армии и разрушительные последствия готовящегося масштабного наступления. Не стоило даже сомневаться, что, если вермахт не перестанет сопротивляться, оно приведет к гибели всех трехсот тысяч. Затем один из них завел речь о том, что вина за развязывание войны лежит на Гитлере, и Харрас не упустил возможности вставить, что он с самого начала был против политики фюрера. Однако от предложения обратиться к товарищам по окопному радио отказался – те, мол, ему не поверят. Вместо этого он предложил отпустить его и Зелигера обратно к своим, чтобы они могли распространить там пропагандистскую информацию о расстановке сил. Им ничего не ответили, однако спустя несколько дней сунули в руки огромные пачки бумаг и отвезли обратно на передовую, где под покровом ночи протащили на сторону немцев. Фельдфебель на обратном пути не находил себе места от волнения. Зелигеру он сказал, что их звездный час настал. Если сейчас как следует раздуть шумиху, они не только продвинутся по службе и получат награды, но и, возможно, даже покинут котел. Ефрейтор пошел у него на поводу, и они в деталях обговорили, какой рапорт подадут по возвращении. Так они и сделали. История эта, которую Зелигер поведал ему с крайней неохотой, чрезвычайно взволновала Лакоша. Он все время стремился выпытать новые подробности.

– Так что же, они вас не расстреляли?

– Да ты сам, что ли, не видишь? У них такого и в мыслях нет!

– И те, что с вами говорили, были немцами, но при этом коммунистами?

– Именно! Один такой здоровый, с седым вихром, а второй, наоборот, коротышка, весь дерганый такой – мне показалось, из Гамбурга… Как звать? Погоди… Не, запамятовал. Но опыт в написании листовок у них был. Хехё их имена знает… Да и кроме того, там, знаешь ли, и офицеры были! Немецкие офицеры – и сражаются против рейха… И пленные все от фюрера отреклись!

Лакош не верил своим ушам.

– Знаешь что, – заявил он, – то, что вы сделали, – это большая подлость! Черт возьми, командование просто обязано знать! Если б Паулюс знал, он бы… Он бы, может, и вел себя по-другому!

Зелигер струхнул.

– С ума спятил! – воскликнул он. – Ты что ж, думаешь, они там в верхах ни о чем не догадываются? Парень, да они побольше нашего знают! Так что ты рот прикрой, если не хочешь, чтоб тебя вздернули… Вот знал же я – нельзя тебе говорить! Что с фельдфебелем будет, мне все равно, собака он этакая… Но если всплывет, меня ж вместе с ним к стенке поставят!

Лакош поднялся. Отмахнулся от панически цеплявшегося за него ефрейтора, вскользь пообещав держать язык за зубами. Мыслями он был уже далеко. За прошедшие дни ему столько довелось пережить, что он наконец принял решение.

На следующее утро его простыл и след. Исчезновение его было для обитателей блиндажа начальника разведки загадкой. Поначалу опасались, что с пареньком что-то стряслось, однако обнаружив, что пропало его оружие и личные вещи, поняли, что он, вне всякого сомнения, сделал это умышленно. Бройер, которому задним умом многое в поведении его шофера казалось подозрительным, упрекал себя за то, что не уделял юнцу достаточно внимания. Что, если он наложил на себя руки? Скрепя сердце обер-лейтенант решил сообщить о происшествии подполковнику Унольду. Тот вышел из себя.

– Совершенно очевидно, что он дал деру! Дезертировал!.. – вопил он. – Чтобы в нашей дивизии такое случилось… Да еще и среди личного состава штаба! Вот уж свинью вы мне подложили! Никогда он мне не нравился. Но вы, разумеется, ничего не замечали! Все радеете за род человеческий! Простофиля!.. И не осмеливайтесь даже думать о том, чтобы доложить в штаб армии! Не хватало еще, чтоб это испортило нам с таким трудом заслуженную репутацию!

В отделе разведки и контрразведки всех глубоко взволновало исчезновение товарища. Порой казалось, что Гайбель втайне ото всех плачет. Что бы ни было причиной – границы, которые, несмотря на общую судьбу, задавали погоны, или внутреннее недоверие друг к другу, или страх перед теми глубинами, что могут разверзнуться, стоит им обмолвиться лишь словом о случившемся, – каждый замкнулся в себе. Все молчали.

Глава 5

Костяная дорога

Батальонный адъютант лейтенант доктор Бонте, невысокий черноволосый офицер – неприметный, но неистребимый типаж, особенно ценный в пехоте, – быстрым шагом направлялся к блиндажу командира. Он был явно не в духе. Его люди, набившись в неотапливаемую конюшню, как сельди в бочке, промерзали до костей, а вокруг по теплым норам сидели всякие писари да казначеи. Но так уж повелось, коли твою часть переподчинили другому подразделению. На Бога надейся, да сам не плошай. Надо бы капитану устроить в штабе дивизии хорошенький скандал… В любом случае, дальше так продолжаться не могло. Солдаты и так не отличались сильным боевым духом, а вследствие подобного обращения они чувствовали себя уничтоженными, еще не вступив в бой.

Командующий 1-м батальоном укрепленного района капитан Айхерт сидел, склонившись над картой. Когда вошел лейтенант, он поднял голову и смахнул со лба жидкую прядь волос.

– Ну, Бонте, что я говорил? – воскликнул капитан. – То понос, то золотуха!.. Поступил приказ перейти в наступление!

Сердце Бонте ушло в пятки. Батальон сформировали лишь третьего дня. Семьдесят процентов составляли абсолютно новые лица без какого-либо боевого опыта. Сутки назад их в качестве резерва подчинили тяжело пострадавшей пехотной дивизии, защищавшей непростой участок Западного фронта. И сегодня уже отправляют в бой?

– Куда нас направили, господин капитан? – сдавленно пробормотал он.

Айхерт смерил его пытливым взглядом своих мутных глаз.

– На Казачий курган. Но не стоит сообщать об этом солдатам.

Адъютант вздрогнул. Казачий курган! Название это было знакомо каждому в Сталинградском котле, и ничего хорошего оно не предвещало. Быть направленным туда, считай, было равносильно верной смерти.

– Чтоб через час батальон был готов к выступлению! – продолжил командир. – Ротных всех немедленно ко мне!

На пути к конюшне ему встретились двое солдат, штыками пытавшиеся отодрать от ног околевшей клячи опухшие суставы. Когда адъютант приблизился, один из них поднялся и, смущаясь, подошел ближе. Пальцы его нервно теребили пуговицы камуфляжной куртки.

– Прошу прощения, господин лейтенант, – промямлил он, – нам совсем нечего… Было нечего… Может быть, вы могли бы дать нам что-нибудь поесть?

– Что вы здесь делаете? – недоверчиво поинтересовался Бонте.

– Мы остались одни. Наш капитан поручил нам следить за его вещами.

Второй тем временем тоже поднялся.

– Вот уже четвертый день нет никаких вестей от нашего батальона. Кто знает, что с ним случилось. У нас припасы кончились…

Адъютанту стало жаль их. Кто отстал от своей части в таком месте, был обречен.

– Что ж, плохо дело! Посмотрим, не найдется ли у нас для вас чего… Куда двинулся ваш батальон?

– На фронт, господин лейтенант, – устремились на него испуганные взоры двух пар впалых глаз. – К Казачьему кургану!

Час спустя по дороге, подскакивая на кочках, уже катятся грузовики. Мимо мелькают остовы простреленных автомобилей и подбитых самолетов. Разъезженная колея местами занесена снегом. Когда машины огибают свежие воронки, раздаются глухие удары о борта кузова. Завернутые в одеяла люди перекатываются от одного конца скамьи к другому; голод и холод сделали их безучастными ко всему. В щелях между полотнищами брезента гуляет ветер. Стучат о колени зажатые в окоченевших пальцах ружья. Время от времени то одного, то другого выводит из сонного оцепенения глухой хлопок глушителя. По левую и правую сторону от дороги появляются странные знаки: воткнутые вертикально в землю отрубленные лошадиные конечности; кривые, точно турецкие сабли, оголенные ребра; аккуратно сложенная пирамида из конских голов. А это еще, черт возьми, что такое? И в самом деле: это человек, мертвец; если судить по коричневой форме – или русский, или румын. Как стойкий оловянный солдатик торчит он вверх тормашками в земле, ноги застыли в воздухе. Подошвы голых, серых от грязи ступней укрыты тонким снежным покрывалом.