Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Костяная дорога! – произнес, обращаясь к капитану, шофер. – Пришлось пометить ее, потому что все время заносит. А палок здесь не найти. Да и растащили бы моментально.

Даже закаленного в боях Айхерта передернуло.

Грузовики с трудом взбираются на холм. С высоты видны отдельно стоящие избы. Видимо, это и есть то место, где стоит искать штаб командира полка. Колонна тормозит у первых домов, на негнущихся ногах солдаты вылезают из кузова. На севере, на выезде из деревни, время от времени ведут беспокоящий артиллерийский огонь. Новоприбывшие кучкуются, точно стадо овец, и при свисте снаряда испуганно вздымают головы. Кое-кто бросается оземь и затем пристыженно поднимается, услышав, что взрыв прогрохотал вдали. Командующий второй роты лейтенант Дирк в отчаянии. Больше всего ему хотелось бы задать им хорошую взбучку, но при виде этих несчастных, беспомощных, никому ничего дурного не желающих людей у него не поднимается рука. Взгляд Дирка падает на восьмерых солдат из его прежнего взвода, в это время как раз отцепляющих две счетверенные зенитки. Унтер-офицер Хертель, как всегда невозмутимый, раздает указания. У них все идет как по маслу. Счастье, что ребята еще при нем! На них смогут в первое время равняться новички, пока их не перестанет лихорадить.

В блиндаже на краю деревни, где расквартирован штаб полка, толпятся офицеры. Капитан Айхерт докладывает. Вперед выступает настоящий исполин – полковник Штайгман. На лице его видны следы бессонной ночи, однако взгляд исполнен энергии и решительности.

– Рад, что вы здесь, – говорит он, крепко пожимая капитану руку. – Мы ждали вас с большим нетерпением.

Штайгман подходит к карте на столе.

– Этот батальон потерпел… Понес большие потери, и его необходимо заменить. Поэтому вот ваш отрезок. Он на самой границе занимаемого дивизией участка, с наветренной стороны. Русские не преминут воспользоваться вашим положением… Откуда вы родом?

– Из Померании, господин полковник!

– Из Померании, значит. Ну что ж, вот мы почти все земли и собрали. У меня в подчинении теперь сплошь незнакомые мне люди. От моего полка почти ничего не осталось. Сперва кровопролитные бои при отступлении, теперь эта вот оборона… В этой голой степи русские попросту сносят нас артиллерией и “катюшами”. И к тому же морозы… Смертность от обморожения высока, что скрывать… Скажите, какие у вас средства связи?

– Их крайне мало, господин полковник. Можно сказать, их нет вовсе! Мы же тот самый “батальон укрепления” – нас едва успели сформировать и оснастить необходимым минимумом.

– Плохо, очень плохо, – озадаченно произносит полковник. – Наша оборона построена в первую очередь на безупречно функционирующей связи!

И он вновь погружается в изучение карты.

– Вот, глядите. Это Макс и Мориц[44] – два огромных подбитых танка. Заметить их несложно. Там проходит линия советских войск. Вот лощина – там сейчас проходит полоса заградительного огня: здесь участки “Платина”, “Золото” и “Серебро”, здесь – по названиям цветов. Вот здесь наблюдательные посты пехоты. Как видите, они расставлены довольно часто, и я всегда поддерживаю связь одновременно со всеми, чтобы каждый мог понимать, что происходит на всем участке. И если где-то покажется враг, по нему ударят сразу из всех орудий…

Айхерта одновременно и радует, и пугает выстроенная схема, поскольку оправдать себя она может лишь при условии, что каждая шестеренка работает как часы. А его солдаты – просто безмозглые сосиски… И сам он – конюх, которого поставили управлять локомотивом.

– Удивлены? – усмехается полковник. – Если бы не этот конструкт, русские давно бы разбили нашу горстку людей в пух и прах!

Однако по мере того, как капитан докладывает ему о составе, амуниции и боевом духе батальона, улыбка сходит с его лица.

– Знаете, – говорит он в конце концов, – двести семьдесят человек по окопам – это, конечно, замечательно. Но, признаться честно, если б вместо них мне прислали десятерых бывалых солдат, было бы много лучше. Как-то раз, давно уже, нам прислали триста самолетов. За два дня их как корова языком слизала. Учинили большой разнос. Но дело ведь не в количестве!

Пройдясь пару раз из угла в угол, он вновь останавливается рядом с Айхертом.

– Выводить на передовую батальон, находящийся в таком состоянии, просто неслыханно! Я немедленно снова свяжусь со штабом. Ну а пока что придется вам занимать позиции… Поделать ничего нельзя.

Пастор Петерс бредет по деревенской улочке в направлении главного медицинского пункта. Он сопровождает 1-й батальон укрепления и намерен оставаться с ним до конца. Внезапно он останавливается. У стены дома аккуратно сложены в штабель мертвые тела, одетые лишь в трусы и майки; некоторые и вовсе раздеты догола. Зеленовато-желтые замерзшие тела усеяны пятнами коричневой крови. На лице у одних застыла гримаса нестерпимой боли, у других – полное безразличие. С саней сгружают новую партию трупов. Солдаты раздевают их, сортируют оружие и форму. Один из них, став на колени, придерживает руками голову, ниже лба превратившуюся в одну сплошную окровавленную массу; другой в это время пытается стащить с ног погибшего зимнюю обувь. Они разговаривают громко и буднично, вероятно, уже привыкнув к этому занятию. Пастор Петерс видел смерть во множестве обличий и знает, до какой черствости доводит человека постоянное столкновение с ней. Но даже у санитаров, перекладчиков и похоронных команд, для которых смерть стала рутиной, в обращении с умершими еще сохранялась толика уважения, позволявшая по крайней мере соблюдать приличия. Чтобы люди обращались с павшими товарищами, как с бревнами, ему еще видеть не доводилось. Он обращается к пожилому фельдфебелю, собирающему опознавательные знаки. Тот поднимает голову, непонимающе смотрит на пастора и вдруг вскакивает; его покрывшиеся инеем усы дрожат.

– А что ж нам прикажете делать? – захлебываясь, сипло негодует он. – Мы даже отвозить не успеваем! Каждый день вот такая вот гора… Эти все вчерашние, с Казачьего кургана, да и то еще не всех доставили!.. Что? Нет ли у нас кладбища? – гулко усмехается старый солдат. – Нам что, заняться нечем? Вы еще, небось, хотите, чтоб мы каждому крест поставили? Ха! Крест ему подавай…

Он приближается вплотную к Петерсу и кричит:

– Раньше думать надо было!.. Вон там позади карьер – туда и сбрасываем, да-да! Сверху снег и снова трупы, снег и снова трупы – вот так!.. Что вы на меня так смотрите? Думаете, мы этого хотели?

Пастор в ужасе отводит взгляд от его безумных глаз и не находит слов. Грудь словно сковало льдом, под которым горит и дрожит его сердце…

В так называемом “приемном блиндаже” медпункта воздух спертый, дым стоит коромыслом. Он переполнен пехотинцами с обмотанными окровавленными бинтами головами и конечностями. Они сидят на махонькой лавчонке у дальней стены или на полу, молча греются, хоть в помещении и не сильно теплее, чем на улице. Их впалые щеки покрыты щетиной и грязью. Кто-то стонет. Его едва слышные ритмичные вздохи дробят время, точно тактовые паузы.

Молодой ассистент хирурга приветствует уже знакомого ему пастора коротким кивком. Он занят тем, что разматывает грязные тряпки с руки, которую в ужасе протягивает ему щуплый солдатик. Запах карболки перебивает сладковатый запах гниющей плоти. Вместе с последним бинтом на пол падает черная студенистая масса, в руках у врача остаются голые кости солдатской пятерни. Он молча глядит на них и вдруг разъяренно набрасывается на дрожащего пациента.

– Это что за безобразие! – кричит он. – Как вы могли так долго с этим ходить!.. Вот только не думайте, что это вас освободит от несения воинского долга!

Солдат беспомощно раскрывает рот, непонимающе переводит взгляд с того, что осталось от кисти, на побагровевшее лицо врача. Тот понемногу успокаивается.

– Не таращьтесь на меня, как баран на новые ворота, – бурчит он. – Эка невидаль! Сейчас отпилим кость – и через неделю снова будете стрелять. А теперь подъем – и марш в операционную!