Огненные Ифриты - Марина Казанцева

Смотрел на танцы и веселье владыка Офира и радовался, что всё идёт прекрасно. Дурные дни прошли, обманщица Лилит исчезла, все слухи растворились средь множества приезжих.

Сидел среди подушек Соломон, с улыбкой наблюдая за придворною толпой, за яркостью нарядов, за полнотой столов, за праздником, каких бывало в его жизни несчётное число.

— Чего ты хочешь, Соломон? Не прислать ли к тебе в покои нынче красавиц томных эфиопской знати? Не хочешь ли нубиек знойных, или египтянок стройных?

— Конечно. Как-нибудь потом пришли.

Глаза его блуждали по огромной зале, как будто ничего особенного не ища, а просто отдыхали на роскоши толпы, прекрасной обстановке, великолепии чудесных драпировок, тканей, множества искусных статуй. Скользил взгляд Соломона по бирюзе колонн, по бело-изумрудным плитам пола, миновал прекраснейшие фрески потолка. В глазах его сиял свет праздника, но в глубине их обитала тьма печали.

«Я думала всё будет просто: я сразу подойду, и мы заговорим, узнав друг друга. Так отчего я стою в тени колонн? Что за робость меня сковала? Я убедилась: это он. Но я ли я?»

Слова той песни, что ты мне подарил. Та тайна, в которую проникнуть не дано ни единому из человеков, сколько б ни читали их и сколько б ни судили. Никто не знает, кому написаны слова. Куда она ушла, в каком числе столетий растворилась. Как через много-много лет услышала она ту тайну, которая звалась Маргит. Проснулась и себя узнала. И вновь ушла в свой древний дом. Навеки.

«На ложе моём я искала того, кого любит душа моя, искала его и не находила.»

Что за фигура неподвижная притаилась за колонной из лазурита? Чьи одежды белые колышет свежий ветер, приходящий из сада роз? Что за глаза голубиные смотрят из кудрей ночных? Золотыми подвесками украшены они по ободу царской диадемы, и камень синий в ожерелии широком соперничает красотою с лебединой шеей. Та стройность несравненная — зачем же прячется она от мира? Зачем уходит в тень цветущая краса? Как воспою я песню прелести твоей, когда ты прячешь от меня лицо? Приди ко мне, любовь моя, приди ко мне…

Через сотни лет, через множество веков искала тебя душа моя и не находила. Песни пела ветру, говорила ночи, печаль пускала по рекам, как венки лилейные. Глаза мои не наслаждались отражением моим в глазах твоих. Не играли струны сердца, не плакала от радости душа. Смотрела я на звёзды и видела, как улетала птица, унося с собою образ недосягаемый и песню недопетую. Навеки…

Я здесь, я здесь, душа моя. Я вечный странник твой и вечная печаль. Я голос, звучащий в одиночестве ночи, я струны ветра, я плач кукушки, я время, истекающее ниоткуда и уходящее в ничто. Я свет, бегущий среди звёзд, я вода в ладонях, я боль потери, я искра призрачной надежды. Приди ко мне, любовь моя, приди ко мне…

Ладони их соприкоснулись, как будто встретились века. От глаз в глаза текли потоки света. Сердца дрожали, словно просечённые одной стрелой. И свет померк для них, и мир весь умер, и солнцу больше незачем вставать, и время стало.

Свет раннего утра был подобен возвращению к дыханию. Когда рассветные лучи упали на дивные сады Аксума, казалось, в людях вновь обрёлся разум. Усталые танцоры покидали царские чертоги, торопливо пили из фонтанов расслабляющую влагу и валились в изнеможении на прохладную траву. Глаза устало закрывались, обведённые кругами ночной неистовости, скрывая упоение скорыми дарами жизни.

Одна такая ночь повергает человека в вечность — ему кажется, что он насыщен навсегда, и больше не вместит душа. Он счастлив — счастлив одну ночь, и думает, что более никогда не испытает всей полноты жизненной удовлетворённости. Как краток его век, но счастье ещё кратче.

Во все дни человеческие жаждет и алкает счастья он, ни образа его, ни лика, ни цвета глаз не зная. Прилетает птица, манит сияющим крылом, кружит и дразнит, а в руки не даётся. И улетает в алмазные небеса, оставив умирать от истощения надежд. Ест ли, пьёт ли — вечно жаждет. И умирая, глазами ищет ангела небес, невидимую птицу счастья, которую не удержать, не приманить, не приручить, не увести с собою.

Будь счастлив, человек, когда глазам твоим тоскующим лишь на мгновение блеснёт крылом таинственная птица. Лишь глянет синим своим оком, лишь обронит искру света, лишь пропоёт вдали. Тогда ты можешь говорить, что не напрасно жил, и сходишь в черноту небытия, имея в сердце призрак счастья.

Возможно ли исчадиям земли и детям смерти удержать в руках своих трепещущий свет звёзд, собрать в ладонях мгновений капли, поймать высокий журавлиный клич, хранить в сокровищнице долгих дней быстротекущие потоки неиссякаемой любви? Ты был мгновение богам подобен, ты возвышался головой до неба, ты попирал ногами бездны, ты был жемчужиною драгоценной во тьме вселенской раковины, ты повелевал звездам и разгонял руками свет, ты был могуществом, воплощённым в духе, когда ты мог дарить тому, кого любил, ничтожнейший миг счастья.

Тот, кто изведал вкус волшебного напитка, никогда не утолит своей безмерной жажды. Ты подобен Богу, человек, когда умеешь дарить счастье, тогда как прочие лишь тешатся всю жизнь химерой удовольствий. Кто знает, тот молчит.

Ночь ей казалась протяжённой, словно жизнь, когда до самого рассвета смотрели она и Соломон в глаза друг другу. Были многие слова, которые не выражали сути и были не нужны ни ей, и ни ему. Это просто блёстки, которыми прикрывалась от нищенского любопытства пляшущей толпы та глубина, которую они скрывали от нескромных взглядов. Людская суетность, как мутные воды водоёма, на котором наречено имя царицы Савской, но не она сама.

— Ты, наверно, слышал… Так много слухов, много грязи…

— Пусть. Они не знают, им недоступно…

Да, молва людская подобна мусору в волне морской, когда та катит из собственных глубин на песчаный берег — вздымаясь, гневаясь и пенясь. Когда выбрасывает она на землю то, что носило в бездне, тогда прибежит на берег краб-могильщик и скажет, в изумлении тараща бусинки-глаза: так вот что было там!

Сады аксумские огромны — они вместят и не такие толпы. Был царский уголок в них, пристанище усталого монарха, услада сердцу, отдых для души, ангельские кущи. Высокая беседка, увитая по тонким резным аркам сплошным цветением множества цветов. Это был рай земной, обитель тишины. Лишь дальнее звучание — остатки музыки, испарение звуков, лёгкая эманация веселья — достигало стройных арок и казалось пением хрустальных сфер с небес. Сюда вошли царь Соломон и царица Савская, оставив всех. Здесь они могли открыть сердца друг другу.