Летящий и спящий - Генрих Сапгир

— А они?

— А они парижане.

Золотой погребок

На задворках Нотр-Дама на университетском берегу Сены ресторан за закрытыми ставнями — «Серебряная башня», для очень богатых. Между тем заказывать надо за полгода, не иначе. Как и что там внутри, обычный парижанин и представить не может.

Но есть там дальше, в путанице старинных — узких, окно в окно, — переулков гораздо менее известный «Золотой погребок». После полуночи сюда подъезжают и подходят странные личности, однако все во фраках, в черных вечерних туалетах. Один в непроницаемых темных очках, притом однорукий, другая со склеротическим оплывшим лицом, больная базедовой болезнью. Третий при каждом шаге и движении весь скрипит, похоже, на искусственных шарнирах. А эта молодая, красивая, тусклые волосы падают длинными прядями на крупный жемчуг, на обнаженные покатые плечи, объясняется на пальцах — немая.

Внутри, под низкими арочными сводами, во всю длину помещения накрыт стол, уставленный длинными пыльными (чтобы видно было — вино старое) бутылками. Сверкает хрусталь и фарфор. Чего здесь только нет. Нет, я не буду перечислять всего, но икра и семга, спаржа и трюфеля — всегда. А главное, торжественно вносят при свечах под аплодисменты присутствующих «фрут де мэр»: креветки, устрицы, улитки, омары, раковины Сен-Жак — все это блистает, и дышит, и переливается перламутром горой на огромном подносе, как на взморье во время отлива.

Странные гости хватают руками икру, пьют, расплескивая шампанское, мужчины вытирают жирные пальцы о смуглые плечи дам, но те не обижаются. Все друг с другом давно знакомы. Там ссорятся, тут обнимаются и целуются. Веселятся все. И всю ночь. Одна особенность. Сыров там не подают. Никогда.

Однажды произошел-таки казус. Кто-то, кажется, кем-то приглашенный, что очень редко случается, в общем, посторонний, попросил официанта принести ему сыра, как это и полагается в конце трапезы. Соседи посмотрели на него, будто он произнес что-то в высшей степени неприличное, сморщили носы — и отодвинули стулья.

— Гарсон, мне — камамбер! — взывал непосвященный в наступившей громкой тишине.

Метрдотель устремил на него холодный взгляд, ничто не шевельнулось в его бывалом сизом лице. А кучерявый смуглый гарсон наставил на него палец пистолетом и сказал:

— Пу!

Посторонний смутился. Озираясь в недоумении, он явно не понимал, что вся та шикарная веселящаяся публика — парижские нищие. И никто из них не хотел, чтобы запах сыра ощутимо напоминал ему о ежедневной работе, о немытых тряпках, которые днем выставляет он напоказ.

С помойки

— Этот свитерок с помойки.

— Отличный свитерок.

— И эти джинсы с помойки.

— Нормальные джинсы.

— И плащ, посмотри.

— Модный плащ. А где эта помойка?

— Эта на улице Клиши.

— А в прошлый раз?

— В прошлый раз я на Барбес своих из Москвы возила.

— Ходят теперь по городу, никому невдомек.

— Как от Кардена, я умею выбирать!

— И подумать, не дороже десяти франков.

— А хочешь пять?

— За пиджак?

— За пиджак.

— Ну, ты гений;

— Не я гений, просто здесь надо все знать.

— А на тебе тоже с помойки?

— Да ты что, слепая? На распродаже в галерее Лафайет купила. Вот и фирма всюду спорота.

— Действительно, спорота.

— Нет уж, парижанки с помойки не одеваются. Если что надо, они ждут. Видела, как роются, копаются в кофточках, когда сейл?

— Да, хуже наших.

— А ты — с помойки!

— Нет, что ты, я вижу, на тебе все фирменное. Только фирма спорота всюду.

После шлепая к метро. «Конечно, с помойки. И модная кофточка, шелковая, с помойки. И кружевной воротник с помойки. И туфли с золотым ободком. А лисья шубка и подавно. Все парижские помойки облазила и нашла. Зубы мне заговаривает. Что я, не вижу?!»

Мадемуазель Пи-пи

Востренький нервный носик, небольшие карие глазки, тонкие подвижные губы, шея длинная, затылок высокий, волосы каштановые обильные — все это по отдельности не производит особого впечатления, но собранное вместе в движении — неотразимо.

Такую француженку я увидел в общественном туалете в саду Тюильри. Произошла некоторая неловкость, послужившая поводом к нашему знакомству. Я порылся в кошельке и не нашел трех франков за кабину. (Кстати, всюду — два, а в коммунистическом Сен-Дени вдвое дешевле — один, могу засвидетельствовать.) Я пожал плечами и молча показал дежурной банкноту в 500 франков, все, что у меня было с собой. Размена у нее не было. Молодая женщина мило улыбнулась и показала мне, так же молча, что в кабину я могу пройти бесплатно. Видно, я тоже произвел благоприятное впечатление. Или банкнота[2]. Так мы, можно сказать, познакомились.

Придя сюда в следующий раз и увидев ее, я объяснился на своем скудном французском.

— Завтра могу, — сказала она, снова улыбнувшись так мило, что отражения ее улыбки просто заплясали в белом кафеле.

— Завтра дежурит другая.

— Ваша подруга? — глупо спросил я. Во всяком случае, я хотел это спросить.

— Нет, — терпеливо улыбалась девушка. — Она не моя сестра. Она старушка, но помнит лучшие дни.

В общем, мы договорились встретиться у золоченых ворот Тюильри.

На следующий день в синем зимнем небе летели океанские длинные облака, которые уже подрумянивал закат. Было холодно и ветрено. Мы шли наугад сквозь вечерний Париж, во всяком случае, я шел наугад. Мы перекидывались отрывистыми фразами, во всяком случае, она их бросала. И такие близкие улыбающиеся губы. Я ее поцеловал. Это вышло естественно, как «привет» или «спасибо». По-моему, она даже сказала мне «пожалуйста». Мы шли и целовались в сумерках. И рядом, обгоняя нас и навстречу шли вечерние пары. И тоже останавливались и целовались, и даже на ходу. Это было чудесно, но замерзли мы отчаянно.

Я потянул ее в ближайшее кафе.

Отогреваясь, я заказал себе и ей кофе. И арманьяк.

Мы мило болтали. Во всяком случае, я пытался мило болтать. На все мои слова она улыбалась. Потом спросила, откуда я? Я сказал, что из России.

— А я думала, вы американец. Из России — совсем другое дело, — улыбнулась она. И замолчала совсем. Все-таки странная девушка.

— Дайте франк, — попросила вдруг.

— Зачем? — испугался я.

— Я хочу пи-пи, — со спокойной улыбкой объяснила она.

Я помахал перед ее носом бумажкой в 500 франков.

— Гарсон, — позвала официанта девушка. И протянула ему мою бумажку. Тот поднес ее к близоруким глазам, покачал головой и вернул.

— Почему?

— Она нарисованная, мадемуазель.

— Нарисованная?

— Да, и причем коричневым фломастером. И написано что-то непонятное.

— Это по-русски, — презрительно сказала девушка.

Бросила мне мои 500 франков, порывисто поднялась, подхватила сумочку-портфель и толкнула стеклянную дверь кафе. Оставила меня наедине с официантом. Объясняться. Даже не спустилась вниз, куда указывала стрелка «Туалет». Бедняжка!

Потом, в моих прогулках по Парижу, даже если меня очень прижимало возле сада Тюильри, я не шел в это серое аккуратное WC. Я бежал к большим черным деревьям, хотя там гуляющие шли со всех сторон.

В Лувре

Он был одного роста с Сашкой, моим внуком, и был выкован из серебра, серебряные латы и поножи, серебряный шлем и гордое юное серебряное лицо. Генрих IV — принц. Правда, Саша смотрел на него снизу, поскольку тот был на постаменте. Вот почему Сашка сказал:

— Не воображай, самовар. — И состроил рожу в зеркальную броню.

Серебряные пальчики сжали рукоять шпаги. Он был как живой. И поскольку он был как живой, он живо спрыгнул с пьедестала.

— Защищайся!

— Ну-ну, — вмешался я, — в наш век мальчики не дерутся на шпагах.

— Ваш век, ваш век, — забормотал серебряный мальчик. — А на чем они дерутся?

— Дуэль истребителей, — быстро сказал Сашка. — Вот твой истребитель, а вот мой. — И высыпал из бездонного мальчишеского кармана кучу металлических моделей, фигурок.

— А это что? — принц схватил игрушечного робота.

— Это биоробот, управляется на расстоянии. Смотри. Он идет и стреляет из обоих бластеров. Вот так!

Боже мой! Хорошо, что Лувр уже закрывался и в новых залах, где стоит французская скульптура XV–XVIII веков, уже никого не было. Трещали автоматные очереди. Воздух с визгом рассекали самолетики, пролетая над головами Вольтеров и Мольеров. Мраморные фигуры, по-моему, пребывали в шоке. Роботы шли на роботов. Монстры лезли на монстров. Железный тиранозавр рвал на части резинового динозавра.

Мой внук был, конечно, половчее, ему же привычнее. Но юный Генрих IV хорошо расставил свое войско. Оно начинало теснить противника.