Записки военного врача - Федор Грачев

— Не могу узнать! — развел руками Фадеев, внимательно смотря на меня. — Но где-то я вас видел…

— Вспомните Францию, Гавр, теплоход «Андрей Жданов», МХАТ.

— Неужели Федор Грачев! — воскликнул Фадеев, положив руки на мои плечи.

— Точно так, Александр Александрович! Собственной персоной.

— Вот в какое время пришлось встретиться! Кто бы мог думать? Садитесь, садитесь…

— Да, Гавр, гастроли Художественного театра в Париже!.. Было ли это все, Александр Александрович? Художественный театр был и есть, а Париж?..

За чаем, беседой, воспоминаниями незаметно шло время.

Рассказываю Фадееву о формировании народного ополчения в Ленинграде, о людях, о работе в госпитале, о пережитой зиме. Наблюдаю за писателем, которого не видел пять лет. Александр Александрович почти не изменился, только стал как-то суше да больше побелела голова.

Он внимательно слушал, иногда прерывал вопросами, ходил по комнате широкими шагами, высокий, прямой. Потом садился, записывал что-то в тетрадь.

Я поинтересовался его впечатлениями о Ленинграде.

— Из нашей прессы, от друзей, по радио я знал, в каком тяжелом положении были ленинградцы в прошедшую зиму, — говорит Фадеев. — Но одно дело читать, слушать очевидцев, другое — увидеть все воочию. Я побывал в Колпине, в школах, на фронте, на заводах. Был у моряков, летчиков. Город готовится к решительной битве, это ясно…

Во всем облике Александра Александровича чувствовалась особая сосредоточенность, взволнованность.

— В редакции «Звезда» Карачевская поведала мне о вашей дружбе с Кугелем, — продолжал рассказывать Фадеев. — Покойный был прав. История организации вашего госпиталя и впрямь необыкновенна. И ценны не только факты, но и чувства. У вас в госпитале большое соцветие по-настоящему ярких характеров. Пишите об этом: труд милосердия, работа ленинградских медиков заслуживают пристального и большого внимания. Всматривайтесь в дни, в людей. Я был в двух госпиталях…

Писатель порылся на столе. Нашел нужный ему блокнот.

— Болевой порог, — прочел Фадеев. — Чем выше у человека этот порог, тем меньше он страдает. Это сказал мне главный хирург Ленинградского фронта профессор Куприянов. Какой высокий порог у наших раненых! Я не слышал от них ни одной жалобы…

Фадеев взял другой блокнот.

— Даже больше! — продолжал писатель. — Где же это у меня? Ах, вот. Нашел!.. Танкист, комсомолец двадцати лет. Слепое ранение правого бедра. От операции отказывается. Почему? Доказывает, что осколок ему не мешает. Не беспокоит. Просит выписать из госпиталя, а операцию сделать потом. «Когда потом?» — озадачены врачи. «После второго ранения, заодно». Вот какой довод нашел танкист! А! Заодно! — восхищался Фадеев.

— Александр Александрович, заглянули бы в наш госпиталь. У нас…

— Заглядывать — не в моем характере, — сухо прервал писатель. — Чтобы побывать в большом госпитале — надо время. А его у меня уже нет. Я в цейтноте… Тороплюсь, очень тороплюсь в Москву. Но сейчас не об этом, — встряхнул он головой. — Продолжайте ваш рассказ…

Передо мной сидел усталый и замотанный человек. А речь моя нескладная — волнуюсь: меня внимательно слушает выдающийся советский писатель и общественный деятель. Украдкой поглядываю на часы. Ощущение такое: зря отнимаю время у Фадеева. Александр Александрович, очевидно, заметил мое состояние.

— Вы торопитесь? — спросил он.

— Нет, но мне кажется, что я путаюсь в деталях. Я не могу выбрать главное…

— Не лиха беда. Постараюсь уловить главное, — улыбнулся мой собеседник. — Давайте условимся: вы говорите как бы не мне, не писателю, а, скажем, попутчику в поезде, в кругу товарищей. Вот так…

Я продолжал свой рассказ.

Фадеев слушал, откинувшись на спинку кресла. Осунувшееся бледное лицо, взъерошенные волосы, листки бумаг на столе, блокноты, записные книжки —* на всем отпечаток бессонной ночной работы.

— Вы устали, Александр Александрович?

— От людей я не устаю. — Фадеев поднялся с кресла. Подошел к открытому окну. Он слушал шумы, которые доносились с улицы.

— До чего же красив и строг Ленинград! — проговорил Фадеев. — Как он дорог советским людям, этот город трех революций!

И, глубоко вздохнув, продолжал:

— То, что претерпел Ленинград, — такого человечество еще не знало. Ни один город в мире не вынес бы столь жестоких испытаний, таких страданий. А он вынес все муки, не дрогнул!

Смотря в окно, Фадеев тихо произнес, словно кому-то на улице:

— Он придет, ленинградский торжественный полдень, тишины, и покоя, и хлеба душистого полный…

И ко мне:

— Ольга Берггольц. Драгоценные слова большой правды! Придет день победы человечности над бесчеловечностью!

Александр Александрович подошел к столу, опять порылся в ворохе бумаг:

— Вот что мне сказал один артиллерист: уверяем вас, мы фашистам дадим такую «кукарачу», что запомнят на десять поколений! Слово-то какое — «кукарача»! Не правда ли?

— Да, наши воины — люди подвига.

— Это кратко. Понятие подвига более широко, — уточнил Фадеев. — Подвиг — это кульминация, он является итогом жизненного пути, который ведет к такой кульминации.

Сделав глоток чаю, писатель добавил:

— Не помню сейчас, кто именно, но один крупный психолог утверждал, что способность человека на подвиг, когда он испытывает подъем духа, видимо, не имеет границ…

Александр Александрович знал много не только о Ленинграде. В августе сорок первого года он вместе с Михаилом Шолоховым и Евгением Петровым был на самых горячих участках Западного фронта, а потом Калининского.

Говорил Фадеев о людях лаконично, выразительно. Несколько впечатляющих, одушевленных штрихов, деталей. Потом все это сплавляется в единое целое? Из малого — в большое, значительное. И перед тобой как бы высвечиваются люди на войне.

Своим необыкновенно простым и теплым обращением Александр Александрович разговорил меня. Я словно обрел второе дыхание, рассказывая ему, «как попутчику в поезде». А Фадеев продолжал делать пометки в блокноте.

Он советовал понимать людей не только по анкетным данным, биографиям, но и кропотливо смотреть сквозь призму их чувств и поступков, «смотреть не на человека, а в человека».

— Тогда в оценке человека, — утверждал писатель, — не будет ощутимых потерь.

Нашу беседу прерывали телефонные звонки. Звонили писатели, друзья, моряки, летчики, журналисты.

В шесть часов мы тепло расстались.

— Не доверяйте памяти, штука коварная, — напутствовал меня Фадеев. — Полагаться на нее опасно. Советую собирать документы, фотографии из жизни вашего госпиталя. Ведь каждый день имеет свою мету. И старайтесь все записывать. Увидел, услышал — в блокнот, в блокнот. Детали, эпизоды, факты… Без этих следов пережитого все будет лишь в пределах сухой достоверности…