В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

Окте почудились в материном голосе слезы, и ей стало страшно.

– Оставь, Лиза. Надоело, – угрюмо пробормотала тетя Женя.

– Слышишь? – Вспыхнула мать, обращаясь к Петру. И тут же, словно беря реванш, накинулась на сестру, – что ты делаешь в партии? Какая ей польза от тебя, кроме копеечных взносов?!

– А ты? – Злобно огрызнулась в ответ тетя Женя.

– Я боролась и буду бороться с той скверной, которая разъедает ее, – с ненавистью выдохнула мать.

Вся эта история кончилась перебранкой, во время которой Октя страдала от обиды за мать, хотя на самом донышке души осело сомнение: может быть, тетя Женя в чем-то и права.

А насчет борьбы со скверной мать сказала не ради красного словца. Она состояла членом внештатной парткомиссии при райкоме. Дело это было новое, трудное, а главное, как подозревала Октя, склочное. Заседания, где рассматривались персональные дела проштрафившихся коммунистов, затягивались чуть не до полуночи. После этого мать несколько дней кряду ходила возбужденная, взвинченная. Много курила. То и дело переговаривалась с кем-то по телефону, произнося скупые смутные фразы, по которым нельзя было догадаться о сути дела. Иногда этот многозначительный разговор, состоящий из намеков, продолжался за столом. «Слышал?» – Спрашивала она, наклоняясь к Петру, и после – долго, вполголоса говорила с ним о чем-то, строго хмуря тонкие брови.

В тот вечер, когда первый раз пришел Илья, мать отчего-то завела разговор об укрупнении совнархозов. Дядя Петр, как повелось обычно в последнее время, отмалчивался, скептически улыбаясь. Со значением поглядывая на него, мать резко спросила:

– Ты, кажется, опять категорически против? Но почему? Изложи свои соображения.

Тот в ответ как-то неловко дернулся, пожал плечами:

– Ты ошибаешься, Лиза! Я не могу быть категорически против. Есть решение, оно принято к исполнению.

Словно не слыша его, мать сурово бросила:

– И в вопросе перехода от министерств к совнархозам ты тоже был категорически против. Жизнь показала, что ты ошибался. Я думаю, тебе нужно отбросить личные мотивы. В конце концов, дело прежде всего.

Петр затравленно посмотрел на Илью.

– Ты что-то путаешь, Лиза. Я не выступал против совнархозов.

– Извини, – врастяжку сказала мать, вскинув брови, – но ведь совсем недавно за этим самым столом ты говорил, что категорически против. Разве не так? – Она оглядела сидящих за столом, точно призывала всех в свидетели. Октя внутренне съежилась. «Ну зачем так? Зачем?» – С тоской подумала о матери.

– Какое это имеет значение, Лиза? – Ворвалась в спор тетя Женя. Натянуто улыбаясь предполагаемому родственнику, спросила, – простите, я не поняла, откуда вы родом?

Илья, покраснев, тотчас отложил вилку. Мать нервно вздернула плечами:

– Оставь, Женя! Это уже становится нетактичным, твои бесконечные расспросы. А как вы относитесь к совнархозам? – Она повернулась к Илье.

– Я? – В раздумье, будто нехотя, спросил он. – По-моему, все закономерно. Каждый реформатор стремится освободиться от тех людей, которые раньше вершили дела. Хочет все переиначить, оторваться от прошлого. Поэтому свои основные реформы он разворачивает подальше от того места, где было сосредоточено старое управление. Новое дело требует новых людей.

– Вы так считаете? Интересно. – Мать откинулась на спинку стула и снисходительно улыбнулась.

– Разве это случайно, что Петр закладывает новую столицу? – Илья пытливо посмотрел на мать.

– По-моему, он хотел выйти к морю, – настороженно сказала Елизавета Александровна.

– Не только, – Илья взъерошил и без того лохматую русую шевелюру. – Не только. Он хотел оторваться от московских теремов, церквей, матушкиных соглядатаев. Чтоб московского духа и близко не было. А чем вы объясните, что наш другой реформатор, Александр Первый, свои преобразования начинает в северо-западном крае, доверяя польским чиновникам больше, чем своим приближенным? – Илья с мальчишеской задиристостью оглядел всех и, не дожидаясь ответа на свой вопрос, понесся, будто на вороных, – совнархозы – та же смена места действия и действующих лиц. Потому что прежним исполнителям доверия нет.

– Как можно проводить подобные параллели? –

Резко оборвала Елизавета Александровна. Октя посмотрела на мать и увидела ее оторопело-удивленное лицо. – Другая эпоха, другой строй, – словно бы приходя в себя, начала холодно перечислять она, – другой правящий класс.

– А идеология, а цели? – Неожиданно взмыл дядя Петр. – Такие сопоставления просто недопустимы. Вы играете в опасные игры, молодой человек. – Он сурово глянул на Илью.

Несколько минут за столом царило молчание. Октя украдкой бросила взгляд на Илью: тот, смущенно улыбаясь, катал по столу хлебные крошки.

– Причем здесь идеология? – Тихо сказал он, хмуря густые русые брови и не поднимая глаз от скатерти. – Реформаторы существовали при любом строе и любой идеологии. Беда их в том, что они сами являются частью старого, и потому методы их варварские, дикие. Вообще, реформатор – это всегда трагическая фигура в истории. Вначале он опережает всех, его идеи кажутся крамольными. Оттого он зачастую ограничивается неясными намеками, обещаниями. Потом у него появляются сторонники, число их растет. Но – едва появившись – они так и норовят его подтолкнуть: «Быстрей, быстрей». Однако те, кто окружал его до сих пор, виснут, точно гири, на ногах. Случается, что он замирает в нерешительности. Либо делает шаг влево – а потом два шага вправо. В конце концов, пугается содеянного, и тут уж берегись.

– А народ? – Прервала его мать. – Какую роль вы отводите народу в своей теории?

– Народ безмолвствует, – строптиво хмыкнула Октя, выплескивая, наконец, все то раздражение, которое накопилось у нее за этот вечер. И междоусобная перепалка домашних, и дружные нападки на Илью – все это казалось ей унизительным, мелким. И она с вызовом повторила, – народ безмолвствует, – но тут же, словно чего-то испугавшись, виновато посмотрела на мать.

– Не пори ерунды! – Прикрикнула Елизавета Александровна.

И сразу все как-то засуетились, засобирались. Встали из-за стола. Она, Октя, почувствовала себя несчастной и никому не нужной. За все долгое застолье Илья на нее всего лишь несколько раз глянул, да и то мельком, словно на шкаф или буфет. После, когда остались вдвоем, не удержалась, попрекнула: «Зачем завел эту канитель? Кому это интересно?». Илья отстранил ее от себя, посмотрел пристально, искренне удивился: «Неужели тебе это действительно неинтересно? Зачем же тогда пошла на исторический?». Она неопределенно пожала плечами.

После окончания школы долго металась, выбирала. Даже нейтральный дядя Петр и тот несколько раз спросил: «Октя, как дела?». Когда срок подачи документов был уже на исходе, мать, которая до тех пор ни во что не вмешивалась, вдруг твердо сказала: «Советую подать на исторический. Изучение истории вооружает знанием законов общественного развития». И тетя Женя одобрила: «Специальность тихая, спокойная, будешь среди интеллигентных людей». Свою работу химика-лаборанта она не любила, считала вредной и скучной.

Объяснять все это Илье было неловко. Робела перед ним. То ли из-за возраста, он был намного старше, то ли просто боялась разонравиться.

В ту ночь они долго бродили по ночному городу, тесно прижавшись друг к другу, по узким переулкам с их запущенными ампирными двухэтажными особняками. Кое-где виднелись чудом уцелевшие обломки чугунных решеток, крылечки с ажурными навесами. В эту позднюю глухую пору казалось, что все эти Волхонки, Воздвиженки, Пречистенки навсегда ушли в небытие.

– Петр говорит, что скоро все это снесут, – тихо обронила Октя.

– Снесут? Как же так! – Неожиданно взорвался Илья.

– Ведь это история России. Родовые гнезда декабристов: Муравьевы, Бибиковы, Орловы. А там, – он кивнул в сторону реки, – Шефский дом, где они собирались. Хочешь, покажу? – Он круто повернулся и, не дожидаясь ответа, зашагал к мосту. – Представляешь? Писали уставы, играли в масонство, тайные общества. Произносили речи, бравировали друг перед другом своей храбростью. Ссорились из-за пустяков, ложного самолюбия. Не думая о главном. О том, что творят историю.

Илья шел крупным быстрым шагом. Октя едва поспевала за ним. От быстрой ходьбы ей стало жарко. Берет сбился набок. «Он меня специально ведет туда. Там, за мостом – его дом. И брат уехал на неделю в командировку». – От этой мысли кровь приливала к лицу. Едва вслушиваясь в его слова, она невпопад, тихо поддакивала.

Илья остановился перед двухэтажным домом с колоннами.

– Эпиграммы, насмешки – все рождалось здесь. На парадном обеде в ответ на здравицу в честь императора – один из Муравьевых демонстративно выливает вино из бокала на пол. Двое других кричат ему через стол: «Рано знамена показываешь!». Москва полнится слухами. Вокруг царя кишмя кишат доносчики, шептуны. Он втайне от всех разрабатывает реформы. Но его то и дело запугивают. И Александр замирает в нерешительности. Кому нужна была эта бравада? Чего добивались? – Илья произнес это с такой горечью, точно загубили дело его жизни.